которую он не успел завинтить, на пол, булькая, вытекала русская водка...
Губницкий не изменил позы, продолжая тянуть руку, в которой он держал личные показания Исполатова.
Челюсть его начала отвисать, как у покойника. Вместо лица образовалась серая гипсовая маска смерти.
Дело было сделано!
Исполатов только сейчас передернул затвор, досылая в карабине патрон до боевого места. По улице прошли японские солдаты, имея оружие на ремнях, и остановились напротив камчатского правления, о чем-то оживленно беседуя. Не выпуская их из своего поля зрения, Исполатов начал творить суд праведный:
– Ты, сволочь паршивая, имел неосторожность назвать меня и других ополченцев бандитами... Будешь извиняться?
– Бу-бу-бу, – выбили зубы предателя.
– Не торопись. Произнеси отчетливее.
Получилось новое словообразование:
– Дубаду.
– Поднатужься и скажи точнее.
– Бу-ду, – выговорил Губницкий.
– Молодец, – похвалил его траппер. – Теперь перестань тянуть ко мне свою грязную лапу. Возьми мои показания и сожри их с выражением такого удовольствия, будто ты, поганец, находишься в лучшем ресторане Парижа, допустим у «Максима»!
Вот этого Губницкий не ожидал:
– Ка-ка-ка-как?
– А вот так... Разжуй и проглоти, смакуя.
Губницкий не мог на это решиться. Зрачок карабина пополз кверху, нащупывая сердце.
– Сейчас у тебя аппетит разыграется... Жри!
Исполатов досмотрел до конца, пока все листы его показаний не исчезли в желудке мистера Губницкого.
– Я спокоен, – сказал траппер, – теперь до вечера ты не захочешь кушать. – Он кивнул на окно, в котором виднелись головы японских солдат. – Мне лень заниматься бухгалтерией. Подсчитай, сколько там собралось этих шмакодявцев?
– Четырнадцать, – ответил Губницкий.
– И пятнадцатый – часовой на крыльце... Так вот, – сделал вывод траппер, – лейтенант Ямагато очухается еще не скоро, а со всеми вами я сейчас быстро разделаюсь.
Губницкий брякнулся перед ним на колени:
– Что угодно... ничего не пожалею... все отдам!
– Дурак ты, – тихо сказал Исполатов.
– Только не убивайте... умоляю...
Дулом карабина траппер показал на самурая:
– Этого скомороха я сам и взял в плен, убить его – нарушить кодекс военной чести. А что касается твоей персоны, то я... Чего ты вдруг стал дышать, будто гармошка не в порядке?
– Астма.
– Это хорошая болезнь. От нее и сдохнешь. Гуд бай!
Он шагнул в полутьму сеней, без промедления сразил выстрелом часового, силуэт которого четко вырисовывался на светлом фоне дверей. Убитый солдат еще падал, а его оружие уже перешло в руки Исполатова.
Из двух карабинов он уложил двух солдат. Прыжок с крыльца, и траппер скрылся за домом, где быстро перезарядил оружие. Когда из-за угла правления выскочили японцы, двоих сразу не стало – шлеп первый, шлеп второй!
– С кем связались... мозгляки, – сказал траппер.
С разбегу перемахнув через изгородь, он вжался между картофельными грядками. Два точных движения – и он дослал в стволы свежие патроны.
– Вы запомните, как умеют стрелять господа офицеры русской стрелковой гвардии! – в бешенстве произнес Исполатов.
Еще два выстрела – еще два поражения.
Попадания были снайперские – наповал!
Кто угодил под пулю – не жилец на белом свете.
А траппер ведь даже и не прицеливался.
Он бил из карабинов, как из пистолетов.
Вражеских солдат поубавилось. Укрывшись за изгородью, они ждали, когда он появится из густой картофельной ботвы.
«А встать надо...» Траппер поднялся в могучем прыжке, словно мотнулась хищная кошка, японцы дали по нему «пачкой», и что-то с хрустом рвануло в плече. Исполатов на ходу выпалил из карабинов, отбежал за плетень и, присев на корточки, еще раз продернул затворы. Тронув себя за плечо, он поднял к лицу ладонь – кровь, кровушка, кровища...
Залп! Не стало еще двух самураев.
– Жаль, – сказал он, измазавшись в крови. – Жаль, что задело. Теперь надо уходить, пока ноги целы...
Исполатов перепрыгнул через плетень и сразу оказался на тропе, которая огибала крутой обрыв в гаванскую низину. Раскинув руки, держащие два карабина, траппер бросился вниз, увлекая в своем падении вороха листьев и ломая под собой трескучие стебли боярышника... Он был спасен!
В вечерней полутьме, застилавшей сопки, Исполатов снова появился в Раковой бухте, где его заждалась Наталья. Он швырнул ей под ноги трофейные карабины, опустился на траву:
– Вот этого я и хотел... посидеть у твоих ног. Ты со мною никогда и ничего не бойся. Мы проживем очень долго. И, пожалуйста, не пугайся – я ранен. Не всегда же везет даже таким, как я...
На лбу Ямагато еще долго после войны будет красоваться зеленовато-синий след «штемпеля», запечатленного ударом приклада... Когда лейтенант пришел в чувство, стрельба на окраине Петропавловска уже затихла.
Возле окон канцелярии рядком укладывали убитых.
– Сколько их там? – спросил Ямагато.
Губницкий произвел несложный подсчет:
– Восемь, включая и часового у крыльца.
Ямагато погладил себя по обритой голове.
– Моя месть будет ужасна, – пообещал он.
– Да где вы теперь его поймаете? – ответил Губницкий. – Камчатка велика, а он, словно зверь, знает каждую нору...
Но тут заявился Неякин и сказал, что Исполатова следует искать в бухте Раковой, среди прокаженных.
– Я-то уж знаю! Он там у одной камчадалки пригрелся, у Наташки Ижевой... Девка косая, но сама будто ее из масла с медом в шарик скатали. В городе народ говорил, что доктор Трушин и засадил ее в лепрозорий, потому как она в полюбовницы к нему идти не пожелала... С чего бы такая гордость?
– О чем рассказывает Неякин-сан? – спросил Ямагато.
Губницкий растолковал, что речь идет о лепрозории.
– Туда нам лучше не соваться. Проказа болезнь неизлечимая и страшная. К лепрозорию даже близко нельзя подходить...
На лоб Ямагато было возложено мокрое полотенце.
– Воинов божественного микадо, – декларировал он, – не устрашит никакая проказа. Я пошлю в Раковую отряд, и мои солдаты перебьют там всех...
