Отец оторвал глаза от дороги.
— Матери не нравится, когда к тебе приходят друзья?
— Она этого никогда не говорила, — быстро сказал Горм.
— Ты дипломат.
— Почему дипломат?
— Не проговариваешься. Это хорошо. Болтунов и так хватает.
Больше отец не говорил ни о школе, ни о футболе. Ни о Турстейне, ни о матери. Последние полчаса они проехали молча, к радости Горма, потому что он не всегда понимал, какого ответа ждет от него отец. Часто за одним отцовским вопросом скрывался другой. И тогда было легко ответить неправильно, думая, что отвечаешь совсем не про то.
Дом был белый с зелеными наличниками. Таким он был всегда, сколько Горм себя помнил. Наверху в его комнате все было так, как он оставил. Камни и морские ежи, о которых он никогда не вспоминал в городе, лежали на подоконнике на своем месте. Кроссовки, которые еще летом были ему малы. На скамеечке возле кровати были сложены старые комиксы, развернутые на той странице, которую он читал последней.
Время как будто остановилось. Особенно это было заметно в доме. Запах кофейной гущи в мойке или запах старых газет на чердачной лестнице. И все-таки раз от разу здесь происходили какие-то перемены. Так сказать, невидимые и почти без запаха, но, между тем, они словно витали в воздухе. Цвет обоев вдруг казался Горму немного другим. Или чехлы на старой мебели выглядели более потертыми, чем в прошлый раз. И голоса. Мальчишки, которые всегда толпились возле лавки. Однажды летом Горм вдруг понял, что больше их не боится. Они как будто перестали занимать место в его жизни.
В детстве Горм думал, что все кажется другим, потому что прошло много времени и он просто забыл, как здесь было раньше. Ведь в природе всегда все менялось. Летом не было снега, на Пасху деревья стояли голые. Но тогда он был маленький. Теперь-то он понимал, что все перемены происходили в его отсутствие.
Мать не любила ездить на дачу зимой и никогда не ездила в Индрефьорд одна. А вот отец часто ездил туда один. Он там охотился, рыбачил, но никогда ничего не рассказывал. Во всяком случае, дома.
Открыв входную дверь, отец потянул носом воздух и повернулся к Горму.
— Здесь легко дышится. И забываешь об одиночестве, — сказал он с усмешкой.
Это были самые странные слова, какие Горм слышал от а за всю жизнь. Он не мог вспомнить, чтобы отец когда-нибудь произносил такие слова, как «дышится» или «одиночество».
Отец приготовил толстые бутерброды с сыром и копченой колбасой, и они молча поели. Потом вышли на лодке в море. Несколько раз отец указывал направление ветра и названия разных рыб. Но между его словами проходило столько времени, что Горм не понимал, беседуют ли они о чем-то определенном. Отец редко произносил сразу много слов, как было свойственно некоторым другим людям. Сказав что-нибудь, после чего, по его мнению, следовало поставить точку, он умолкал, и говорить дальше было как будто уже не о чем.
Горм все думал, как сказать, что он понимает: отец привез его сюда, чтобы поговорить о конфирмации. Но всякий раз его что-то удерживало.
Вечером, когда они съели пойманную рыбу и отец перечитал вчерашние газеты, Горм решил, что настал удобный момент. Но отец как будто вообще забыл о конфирмации.
В воскресенье днем они заперли дом и сели на скале перед домом. Наверно, отец решил, что Горм должен конфирмоваться и даже говорить об этом не стоит.
Отец любил посидеть на этой скале перед тем, как идти на дорогу к машине. Даже в ветер и дождь. Он курил трубку и смотрел вдаль. Горм ждал, сидя рядом с ним. Тут-то и состоялся тот разговор.
— Так, значит, ты решил отказаться от конфирмации?
— Да, — промямлил Горм.
— Ты хорошо подумал?
— Да.
— А почему?
— Я… я… — Горм запнулся.
Он проследил за взглядом отца. Вдали шли две лодки. За одной тянулась полоска дыма. Другая просто скользила по воде.
— Трудно объяснить? — Голос у отца был почти добрый.
— Я ведь ни во что это не верю. Человек конфирмуется, потому что все конфирмуются. Это обман.
— Обман?
— Да. Кровь и тело Христово. По мне, так это отвратительно, — быстро проговорил Горм.
Отец вынул изо рта трубку, наверное, ему на язык попала табачная крошка и он хотел ее выплюнуть. Если бы на месте отца сидел другой человек и так же шевелил губами, Горм засмеялся бы.
— И ты хочешь показать всему миру, что ты не обманщик?
— Не знаю, обратит ли весь мир на это внимание, но я чувствую, что с моей стороны конфирмоваться было бы неправильно.
Отец повернулся к нему, и Горм вдруг почувствовал на плече его руку.
— Вот главное качество мужчины. Решительность. Большинство людей не в состоянии принять решение. А ты смог. Это хорошо.
Неужели его отец произнес эти слова? Неужели это его рука? Или все это Горму только чудится? Он посмотрел на свое плечо, но ощущение, оставшееся после отцовской руки, уже исчезло. Отец встал и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел на солнце.
— Ты пройдешь подготовку к конфирмации, но конфирмоваться не будешь.
Только когда они проехали несколько километров, Горм осознал смысл отцовских слов. Незадолго до поворота на город отец сказал, не отрывая глаз от дороги:
— Я скажу матери, что никакой конфирмации не будет. Читай псалмы. И забудем об этом. Договорились?
— Договорились.
Турстейн вечно над чем-то смеялся. На школьном дворе, сложившись пополам, он вдруг начинал хохотать над тем, что Горму вовсе не казалось смешным. Например, над тем, что у учителя математики сзади из-под пиджака болтались подтяжки. Горму это нравилось, но не всегда.
В тот день, когда Горм рассказал ему, что отказался от конфирмации, Турстейн просто зашелся от смеха. Они только что поставили свои велосипеды в штатив и собирались идти на урок.
— Что в этом смешного? — спросил Горм, он был обижен.
— Да ты просто дурак!
— Почему?
— Потому что не хочешь конфирмоваться. Ведь тогда ты не получишь подарков!
— Я о них и не думал. Подарки мне не нужны.
— Еще бы! У тебя и так все есть. Тебе незачем конфирмоваться!
— По-моему, дурак ты, а не я, — сказал Горм и побежал вперед, не дожидаясь ответа.
После уроков Турстейн снова подошел к Горму.
— Мне плевать, будешь ты конфирмоваться или нет. Пошли ко мне.
— У меня нет времени.
— Обиделся?
— Нет.
— Я вижу, что обиделся.
Они вместе спустились по лестнице и вышли из школы.
