поймешь, как он воспринял слова, совет, приказ, доволен или нет, согласен или готов протестовать.
Домнин как-то предложил: откомандируем Иваненко в один из отрядов! Я не согласился. Думал при этом о настроении партизан, среди которых появится пришибленный отставной начальник. Да и Красников просил пока не трогать штабиста.
Красников — казначей района. У нас полмиллиона денег. Я не пойму, зачем они. Но казна есть, числится за нами и требует хлопот.
Красников сушит купюры, носится с мешком, как черт с торбой. Смешно и горько.
Но деньги и возня с ними всего-навсего камуфляж душевных мук. Красников живет думами о прошлых боях, ошибках, которые ему со стороны стали куда как видны.
Он не делится с нами, но, когда мы срываемся, осторожно поправляет нас.
Услышав мой спор о Томенко, без навязчивости заметил:
— Я думаю так: вот-вот Севастополь сам найдет нас.
Красников как в зеркало глядел. Через день я увидел деда Кравченко, летящего ко мне навстречу.
— Прийшов военный и наш Якунин, тот самый, шо фрицев богато побыв! выпаливает дед одним духом.
Я не смел поверить: неужели связь из Севастополя?!
Бегу и ног под собой не чую, у штабной землянки вижу расстроенного Кузьму Калашникова.
— Что случилось?
— Прислали, а радио нет!
— Не может быть!
В землянке негде повернуться. Военный без петлиц мне докладывает:
— Товарищ командир района! Прибыла связь из Севастополя. Высадились в Голубом заливе с катера-охотника. — Он мне вручает пакет, шифр, расписание работы радиостанции.
— Где рация, батарея, радист? — кричу я.
Маркин подробно докладывает о своем неудачном походе к нам, у меня в ушах звон, и лицо севастопольского связного ни с того ни с сего уменьшается и уменьшается.
Я встряхиваюсь, но зрение не улучшается: никого не узнаю.
Кто-то усаживает меня, дает глоток воды.
Немеют на руке пальцы.
Не знаю, что со мной: такого еще не было; чувствую, как кто-то расстегивает на мне ворот гимнастерки.
Я очнулся: в землянке комиссар, Маркин, Якунин. Моментально вспоминаю все, тихо говорю:
— Как же не уберег главного, а?
Маркин молчит.
— Но отдыхать я тебе не дам! Понимаешь?! Ты завтра же пойдешь в Севастополь!
— Так точно!
Поднимаю на него глаза и вижу человека, уверенного в себе.
— Я перейду. У Верхнего Чоргуна перейду!
Я удивлен:
— Откуда такая уверенность?
— Я трижды переходил линию фронта.
Атмосфера немного разряжается. Начинается расспрос о Севастополе.
Через двое суток Маркин уходит на Севастополь. Его сопровождают наши проводники.
Мы наблюдаем за дорогами и видим все передвижения врага. Но мы не знаем, почему он не трогает нас. О чем он думает, какие у него планы?
В заповеднике, там, где в последнее время находился карательный батальон — в шахтерском поселке Чаир, — мы имели своего человека, старого рудокопа Захарова.
Македонский бил фашистов под Шурами, Улу-Сала, под Мангушем потому, что имел глаза и уши в селах.
Да, здесь рядом фронт, немцев — пруд пруди, пособников их предостаточно, но не может того быть, чтобы не нашлись те, кто, несмотря на жесточайший режим, полную блокаду леса, не работал бы на нас, на советских партизан.
Надо искать таких; нельзя ходить, дышать, думать с закрытыми глазами.
Федор Данилович Кравченко говорит на татарском языке. Его знают по всей Коккозской долине, он имеет даже кличку «Ай, молла». Чернявый, плутоватый, сноровистый, никогда не унывающий, знающий великое множество анекдотов. Он мог часами рассказывать легенды о Насреддине, причем каждую легенду заканчивал восклицанием: «Аи, молла!»
Никому не удавалось проникать в окружающие нас села, а вот Федор Данилович бывал там. Вооруженные добровольцы-каратели не трогали старого «Ай, моллу», набивали его карманы табаком, а вещевой мешок — едой и выпроваживали прочь.
В последнее время дед прилип к партизану — проводнику Мамуту Камлиеву. Тот был из хороших знатоков леса и мог закрыв глаза спуститься в долину с самого пика Орлиной скалы. А уж там стена стеной стоит — глядеть страшно, а не то что спускаться.
Мамут был официальным связным от Калашникова при штабе. Шустр, ходит пританцовывая. Парень с высшим образованием. Он единственный из нас мог говорить с Домниным о книгах Фейхтвангера, вспоминать о Фирдоуси и Низами.
В спокойную партизанскую ночь Мамут и Федор Данилович пели татарские песни…
Мы сперва пригласили в штаб Федора Даниловича, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.
Старик как-то смешно стукнул постолами, явно копируя выправку пограничников, смерил острым взглядом меня и комиссара, громко отрапортовал.
Я все время приглядываюсь к Федору Даниловичу. Он сложный человек. Мы и сейчас в этом убеждаемся. Нашу мысль о постоянной связи с одним из окружающих горы сел он выслушал со вниманием, но она не пришлась ему по вкусу. Это мне понравилось: не люблю тех, кто не задумываясь готов выполнить любой приказ с ходу. И позже, командуя полком, я многократно убеждался, что такие, скорые на слово, в деле ненадежны. Бывало, заявят: «Так точно, «язык» будет взят!», или: «Есть подавить огневую точку», или: «Оборону обеспечу на все сто процентов». Легко дают обещания и еще легче их не выполняют. Потом причины найдут самые уважительные.
Мне ближе те, кто, прежде чем пообещать, подумают, все взвесят, а потом уж «так точно».
Федор Данилович прикидывал:
— Покумекать треба.
— Что ж, «кумекай», а пока скажи: Мамут — напарник подходящий?
Старик потер лоб.
— В сватах з ним не був.
— Иди думай.
Через день пришел без вызова и с Мамутом.
— Я к кажут: попытка-копытка, чи почеше, чи садане!
Уже через день Кравченко и Камлиев вернулись из долины.
Камлиева я отпустил отдыхать, а деда пригласил в штаб.
Он был невеселым.
— Беда случилась? — поторопил я.
— Хлопчика, гады, погубылы.
Дед и Камлиев побывали в Коккозах. Это большое село, хорошо проглядывается с гор. На его окраине стоит охотничий дом-дворец, когда-то принадлежавший князю Юсупову. В наше время там интернат для детей со слабыми легкими.
В самом дворце штаб майора Генберга — на одном крыле, а на другом публичный дом для офицеров карательных отрядов, спрятанный под вывеской «Казино».
На днях там произошло событие, которое вызвало большую панику, да и совпало оно с дерзким
