трагический, но героический путь.
В нашем штабе чувствуется подъем. Все ждут чего-то необычного. Конечно, необычного: связи с Севастополем, — Маркин, должно быть, уже в городе. Ждут часа удара по подразделениям дивизии, которая вот-вот двинется по своему засекреченному маршруту.
Произошел психологический перелом в настроении партизанской массы.
Чистят оружие, сбривают бороды — долой их! — чинят одежду. Питание не ахти какое, но все же один раз в сутки едим, мясо — строго ограниченную дозу конины — и стограммовую лепешку.
Мы придерживаемся строжайшей конспирации. Даже непосредственные исполнители не должны ничего знать до поры до времени. Мы верим людям, но случайно сказанное лишнее слово может стать известным противнику. (Впрок пошел урок, преподнесенный предательством Ильи Репейко).
Даже начальник штаба Иваненко не знает деталей нашей связи с маркуровцами. Внутреннее чутье диктует мне и комиссару: пусть лучше не знает.
Иваненко недолюбливает деда Кравченко, да и есть за что. Тот малость бравирует, что подчинен только командиру и комиссару. Правда, беда небольшая, Иваненко легко бы ее переживал, но дед нет-нет да и подковырнет нашего штабиста. Я сам слышал, как он громко предупредил группу партизан, которая только что хохотала от его баек:
— Тикай, хлопцы, сама ходячая смерть шугуе!
Иваненко, конечно, понял, в чей адрес брошена реплика.
— Товарищ Кравченко! — твердо и спокойно обратился начштаба. — За нарушение дисциплины два дня подряд таскать вам дрова на общую кухню!
— За що?
Иваненко не удостоил даже ответом. Дед ко мне с жалобой.
— Придется потаскать дровишек, Федор Данилович, — вполне серьезно говорю я: надо же позаботиться об авторитете начштаба.
И в эти часы, когда я и комиссар готовим район к боевому выходу, неожиданное событие нарушает весь налаженный ритм жизни района: Маркин в Севастополь не прошел.
Он и его проводники стоят сейчас со мною рядом — обросшие, голодные, в донельзя истрепанных одеждах.
У самого Маркина растерянный вид. Еще бы! После такой уверенности печальный финал.
Только пересекли долину, как началось невезение.
Куда ни подавались — повсюду их засекали. Маркин упарен, он лавировал, бросался в одну сторону, потом в противоположную, но конец был один натыкались на засаду.
Пошли на самый левый фланг — под Кадыковку, там стоят против фашистов пограничники, которые часто обшаривают тыл немцев. Но и до Кадыковки не смогли пробраться. Измотались, изуверились и с повинной явились в штаб.
Кричать на них, упрекать? Ребята сделали все, что могли.
С тяжелым сердцем отпускаю их на отдых.
Комиссар смотрит на меня:
— Есть утечка. Враг кое-что о нас знает.
— Каким манером, Виктор?
— Давай подумаем.
А Маркур? Может, дед проболтался, а?
Нет, это исключено. Никто не знал, куда пошел Маркин, где именно думал перемахнуть фронт.
Мне трудно примириться с тем, что дело со связью срывается. Если бы рация! Мы такое бы натворили! Мы — Севастополь и наши отряды. Они с воздуха по дивизии, а наши в хвост, в гриву…
Эх, жалко, черт возьми!
— В отрядах о провале связи не должны знать, — советует Домнин.
Я понимаю: нельзя, чтобы огонек надежды, который загорелся, так сразу погас, надо не ослаблять подготовку к боевым выходам.
Мы продолжаем нажим на командиров, инспектируем боевые группы, проверяем оружие, делаем все, чтобы ритм жизни не снижался.
Снаряжаем срочную эстафету в южные леса к ялтинцам, дальше в штаб Киндинова. Мы начнем, а они продолжат — передадут боевую эстафету, а те, через Алуштинское шоссе — в зуйские леса к Генову, а Генов — в штаб Первого района, под самый Судак.
И я в мыслях вижу родной Крым от Севастополя до самой Керчи, вижу горы, сосновые рощи, густые стены кизильника, среди буреломов шалаши, землянки и людей, братьев по оружию, — крымских партизан, безусых командиров моего возраста, бывалых ветеранов, пожилых и молодых комиссаров, озабоченных тем, как сподручнее встретить подразделения немецкой дивизии, которые немцы вздумали тайно перебросить от Севастополя на Керченский участок фронта.
Командир этой дивизии, наверное, думает, что на пути его частей могут произойти лишь отдельные стычки с «этими лесными бандитами».
Очевидно, и майор Стефанус, референт фон Манштейна по борьбе с партизанами, в своей ежедневной оперативной сводке, которая вечером ложилась на стол командарма, ничего настораживающего не писал. А майор Генберг на пути из Германии в Крым был в довольно радужном настроении как-никак, а смертельный удар партизанам под Севастополем он все же нанес. И председатель так называемого «Священного мусульманского комитета» в бывшей резиденции хана Гирея в своей вечерней молитве не просил самого аллаха облегчить путь немецких войск, пообещавших навечно вернуть на древнюю землю ислам.
А чего особенно тревожиться: ведь совсем недавно прошли по всем крымским лесам усиленные карательные части! А сама зима! Разве она бывала в Крыму такой жестокой, как ныне? И она работает против «лесных разбойников»! Ну, в худшем случае могут быть отдельные инциденты, на то и война, на то и неустойчивый тыл Востока, о котором уже знает весь мир.
Возможно, так, а возможно, по-другому думали наши противники — не знаю. Но знаю другое: фашистская спесь снова их подвела.
Идет, идет партизанская эстафета от горы к горе, от ущелья к ущелью.
Командиры и комиссары склонились над картами и прикидывают: как же встретить гостей?
Я вижу спины партизан — в ватниках, полушубках, в обыкновенных гражданских пальто, латаных- перелатаных, острые локти и мослы, — люди, которым нет и тридцати, но которые хлебают горя на три поколения вперед. Я вижу их оружие — оно в образцовом состоянии.
Вот идут уже боевые группы — по пять-шесть отлично вооруженных лесных солдат.
Голубые снега на рассветах, искрящиеся пики заснеженных гор, ставших на пути первого солнечного луча.
Идут, идут боевые группы крымских партизан на дороги.
Но начинать нам, севастопольцам.
Сейчас, через много лет, я мысленно слежу за первым походом нового командира Севастопольского отряда Митрофана Никитовича Зинченко.
Слово к пассажирам скорого железнодорожного поезда Москва — Одесса.
Вы стоите у окна вагона с зеркальным стеклом; мчится, мчится скорый. Даешь, даешь юг, — говорят колеса.
По тамбуру идет плотный человек, с крепкой шеей, в точно подогнанной железнодорожной форме, по-хозяйски оглядывающий и пол с красным ковром, и карнизики, на которых нет и пылиночки.
У человека острые серые глаза, морщинистое лицо, но энергичное, подвижное.
Человек этот пройдет мимо вас вежливо и легко, не надо вам жаться к стенке вагона — он вас не заденет. Он умеет не задевать никого даже в самых узких проходах.
Человек этот — бригадир вашего скорого поезда, и вы никогда не догадаетесь, кем он был в прошлом, настолько вся его фигура плотно вписалась в движение, в ритм, в жизнь состава, мчащего вас на юг.
Имя этого человека — Митрофан Никитович Зинченко.
