принялся жевать, роняя обломки.
Я подошел к прозайке, хотел звездануть, да передумал. В последнее время я миролюбив.
– Ах, Тытырин, Тытырин, учил я тебя учил, а ты так ничего и не понял…
– Я все понял! – Тытырин немедленно соскочил с заглавного места и занял место, ему полагающееся.
Я уселся во главе стола.
– Яша, – позвал я.
Яша возник.
– Яшенька, дружочек, а нет ли чего горяченького? Ну, песни для желудка какой-нибудь, а?
– Солянка, – ответствовал Яша. – Суточная. С грибами. Пять видов мяса, оливки, молодая капуста, сливочное мало…
– Давай, – вальяжно разрешил я.
Яша исчез, а я вытянул из миски калач с маком и принялся задумчиво его поедать. Впрочем, углубиться в калач как следует мне не удалось – Яша появился вновь, уже с подносом. А на нем пузатый глиняный горшок, накрытый сверху запеченным тестом. И серебряная ложка.
– Я тоже солянку хочу! – подал голос Тытырин.
Яша вопросительно поглядел на меня.
– Тебе не положено, друг мой, – сказал я. – Ты сначала должен написать главу о падении Деспотата, а только потом требовать дорогих кушаний.
– Я напишу! – пообещал Тытырин. – У меня уже и думка есть… Вот только пальцы заживут, так сразу и возьмусь…
Тытырин продемонстрировал мне пальцы. Каждый был аккуратно перемотан бинтиком. Может, его бинтовальщиком ко мне приставить. Будет мне руку лелеять, я нуждаюсь.
– Вот напишешь, тогда и будет тебе солянка, – зловредно повторил я. – А пока кушай… ну, к примеру, морковку. Она хороша.
Тытырин с ненавистью поглядел на меня.
– Не злись, Тытырин, – посоветовал я. – Судьба настоящего художника – жить в нищете, питаться отбросами, умереть под забором. А ты наоборот хочешь. С толстой мордой в вечность не протиснешься, так-то.
Сказав так, я прорезал ложкой тесто и выпустил из горшочка пар. Поперчил, чуть присолил для вкуса и отправился в гастрономическое путешествие.
Солянку надо есть с достоинством. Сначала не спеша выхлебывается золотистый бульон с грибами и оливками. Так я и сделал. А когда из-под бульона показались притаившиеся на дне пластинчатые залежи мяса, остановился и по правилам устроил передышку. Теперь надлежало немного отдохнуть и прислушаться к внутренним ощущениям.
Внутренние ощущения были хороши! Голодный озверевший желудочный кот заткнулся и успокоился, по всему организму разливалась приятная, чуть утомительная пустота, я даже про руку позабыл. Разрезал остатки калача, намазал паштетом, воткнул в паштет несколько маслят. Огляделся на предмет Доминикуса, но его не было, к счастью.
– Так вот, мой верный Нестик, – обратился я к Тытырину. Пояснил: – Нестик, это, конечно, от Нестора. Ты пиши, давай, историю правильно…
– В смысле? – Тытырин догрызал курицу, я его зубам даже позавидовал.
– В том смысле, что все правильно надо отражать, правдиво, как учил… как его… Костомаров. Историческая правда – самая святая правда, ты, Тытырин, учти. Учти. Чтобы, как говорится, потом не было мучительно больно…
Я облизал ложку и постучал себя по голове. И улыбнулся.
Тытырин понятливо пощупал свое лицо, а я понюхал солянку. Глубоко, затяжным способом, чтобы вызвать второй приступ аппетита. И продолжал:
– Так вот, Тытырин. Некоторые личности все же искажают историческую правду, в то время как их роль заключается лишь в том, чтобы объективно отражать реальность, данную нам в ощущениях. А они злоупотребляют оказанным доверием. Роль одних персон совершенно незаслуженно превозвышается ими до небес, а заслуги других, гораздо более достойных упоминания, наоборот, затеняются. Понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю, – кивнул Тытырин.
– За что мы тебя, Тытырин, и любим. – Я погрузил ложку в горшок и быстро переворошил все мясо. – За то, что ты понятливый.
Я поддел несколько пластинок ветчины и салями, откусил от бутерброда, заел мясом. Хорошо.
– Понятливые живут долго и счастливо. А если будешь жить долго и счастливо, то рано или поздно ты начнешь кушать солянку…
Я поглядел в горшок.
– С оливками и грибами, – добавил. – А вообще, Тытырин, я хотел с тобой поговорить.
– Да понял я, понял! – Тытырин нагрузил себе в миску целую гору «оливье» и теперь выковыривал из него горошек. – Отражать максимально объективно данную реальность… Скольких ты там сегодня сразил? Сто девятнадцать? Голыми руками?
– Оставь свою иронию, Тытырин! – Я приканчивал солянку. – Твоя ирония неуместна. К тому же я хочу поговорить с тобой серьезно…
– Серьезно так серьезно, их было двести восемь. Вооруженных по последнему слову, в наноброне, у каждого электромагнитная кулеврина, бомбарды…
Тытырин обгрызал куриную ножку, чавкал, а другой рукой еще умудрялся набирать на хлеб соус, да еще одновременно бормотал:
– А ты их из своих пистолетов… Нет, даже не из пистолетов, а так, голыми руками…
Это он обнаглел. Обожрался и оборзел. Это надо было пресечь. Я добивал солянку, ворочал в горшочке ложкой, а левой рукой быстро достал из кобуры Дырокол и выстрелил. Прямо через стол. Сердечник из обедненного урана пробил все. Толстые доски стола, противень с осетром, железный кувшин с водой. Также пуля срезала ножку в руке летописца.
Тытырин подавился. То ли с испугу, то ли от неожиданности. Он принялся извиваться, краснеть, затем классически повалился мордой в блюдо. Обмотанные бинтиками пальцы громко брякали по столу, и я почему-то подумал, что сия картинка запомнится мне на всю жизнь. Глупо, но так я подумал: что всегда буду помнить, как валяется летописец Тытырин фейсом своим в соленых рыжиках, как стучат по столу его остеклененные пальцы.
– Яша! – позвал я.
– Да, сагиб? – материализовался из воздуха услужливый, как всегда, Яша.
– Подыхает, – указал я Дыроколом на Тытырина. – Ты его выручи, а потом разогрей мне тоже курицу. Ну, или наоборот…
– Слушаюсь! – Яша побежал за курицей.
Тытырин продолжал задыхаться. Хотя, видимо, гортань его не утратила окончательно воздухопроводящих свойств – летописец продолжал что-то там сипеть и помирал не так быстро, как обычно помирают подавившиеся. Время было. К тому же Яша был человеком… то есть гномом расторопным. Курицу он разогрел буквально за минуту, подал ее мне, не забыв клюквенный соус. После чего приступил к спасению Тытырина.
Это было, можно сказать, поучительное зрелище. Я въедался в курицу и наблюдал. Яша запрыгнул на спину Тытырина, забрался на загривок, схватил его за уши и принялся прыгать. Прыгал гном здорово, у Тытырина даже зубы щелкали. А потом из горла прозайки вылетел-таки заветный кусок.
– Воды… – прохрипел Тытырин.
Яша поглядел на меня. Я кивнул. Яша налил морса, Тытырин выхватил стакан и стал пить. Вместе со льдом, вместе со стаканом. Шучу.
– Это тебе, Тытырин, знак, – поучительно сказал я. – Ты, наверное, хотел утаить правду, а тебе Перун кусман в дышло ниспослал. Чтобы не лгал. Уяснил урок?
– Д-да… – Тытырин булькал морсом. – Уяснил…
