Судно, плавно покачиваясь на волнах, стало приближаться к берегу, и на нас повеяло жаркой волной. Руди на причале не было. Я почувствовала угрызения совести оттого, что не отправила телеграмму и так долго мешкала с отъездом. Потом решила, что расстраиваться нечего. Разве я не заслужила того короткого периода свободной, счастливой жизни? Ведь отныне я стану Руди милой, послушной женой.
Когда мы ехали на автомобиле в Медан, я увидела цветы фута два в поперечнике, которые росли среди гигантских зеленых кустов и бабочек размером с птиц. Было так жарко, что Янтье и Бэнда-Луиза лежали в изнеможении. По телу у меня струился пот.
Медан приятно поразил меня. Это был современный, опрятный город, с широкими улицами, недавно выстроенными зданиями контор и великолепной старинной мечетью. Дом наш представлял собою одно из многих бунгало, окружавших город кольцом. Руди уже ждал нас.
Я тотчас поняла, что он пил, хотя не услышала от него ни слова упрека. Он только сказал, что не знал, когда мы приедем, и поэтому не встретил нас, хотя уже больше недели сидит безвыездно дома. На ужин подали холодное блюдо. Руди уложил Янтье в постель, а я отнесла свои вещи в комнату, которая, по словам Руди, была приготовлена для меня. Комната Янтье соседствовала с кабинетом Руди, а Кати с Бэндой-Луизой расположились в большой комнате против кухни.
Когда мы остались одни, Руди сказал, что надеется, я не стану возражать против нашего небольшого дома, это необходимо для того, чтобы сократить расходы. Во время разговора он вертел в руках рукоятку сабли и почти не смотрел на меня.
Я занервничала, чувствуя себя виноватой, искренне заявила, что постараюсь тратить как можно меньше.
— Как же иначе, — оборвал он меня. — Уж я об этом позабочусь. Оставшись один, я долго думал, моя милая, и многое понял. Особенно за последнюю неделю. Даже в моем возрасте можно кое-чему научиться. Стоит дать женщине или туземцу палец — они всю руку откусят.
— Руди, дорогой, — запротестовала я, — ты несправедлив…
— Ты говоришь о справедливости! — Несмотря на ровный, вежливый тон, в голосе Руди послышались гневные нотки. — Справедливость? Всепрощение до добра не доводит. Это все, что я могу сказать. Я перевернул эту страницу жизни. Три дня назад ко мне привели одного солдата, уличенного в воровстве. Знаешь, что я сделал? Велел высечь его в присутствии всего полка и на пять лет отправил в тюрьму. Это его научит уму-разуму. Вот так-то.
— Боже мой, Боже мой, — проговорила я, ломая руки. — Так наказать беднягу? Неужели ты?.. Как это ужасно.
— Ну, хватит. Можешь подыскать себе завтра повариху. Присмотри за Кати, пока я не нашел кого- нибудь получше. По-моему, дети плохо выглядят.
— Они здоровы, — возразила я. — Это из-за путешествия и жары…
— Мне не нужны оправдания, — отвечал Руди. Вложив саблю в ножны, он поднялся, прямой как штык, если бы не брюшко. — Спокойной ночи, дорогая женушка. — Прикоснувшись тонкими губами к моей щеке, он круто повернулся и вышел.
Это я была во всем виновата. Если бы я приехала вовремя, он, возможно, не вынес бы бедному солдату столь суровый приговор, хотя публичного наказания, пожалуй, и не отменил бы.
Утром ко мне пришла молодая женщина по имени Ноона и сказала, что хорошо стряпает. Жалованье она попросила мизерное, и я тотчас взяла ее. Потом сама отправилась на базар, как делала это в Леувардене, исполненная самых добрых намерений.
Жители Медана заявляли, что мы идеальная пара. Руди был таким примерным супругом, что никогда не ходил в «Серкл» и не участвовал в «мальчишниках». Иногда мы вдвоем ужинали в ресторане, но чаще всего вечерами никуда не ходили. Кроме того, когда это ему удавалось, Руди забегал домой и в дневное время. Целыми часами он возился с детьми, качал Бэнду-Луизу, посадив ее на колено, или учил ходить, а с Норманом затевал военные игры.
Про меня же говорили, что я привязана к мужу и не спускаю с него глаз, будто бы угадываю каждое его желание. Мужья укоряли своих жен за то, что они не стремятся походить на меня.
Домашнее хозяйство у нас было налажено превосходно, и, когда мы принимали гостей, никаких неурядиц, характерных для семейств, в которых прислуга была из ленивых туземцев, не наблюдалось. Ноона и Кати, которые почти не разговаривали друг с другом, распределили обязанности между собой. Кати всей душой была предана Бэнде-Луизе, и Руди заявил, что она сможет остаться в доме, если будет в точности выполнять все его распоряжения. Перед уходом на службу он составлял для Нооны меню своим энергичным почерком. Я старательно переводила эти записи обеим женщинам.
По словам Руди, Норману, который достаточно подрос, следовало как можно меньше общаться с женщинами. Ему разрешалось играть со сверстниками, жившими рядом, только чтобы предупреждал, куда уходит. Я тоже была «свободна» при условии, что докладывала Руди, чем занималась, куда ходила и что именно говорила.
Мне от него нечего было скрывать, если не считать случайных бесед с женами молодых офицеров, которых он не жаловал. Взяв в руки стакан, он перед сном допрашивал меня. Вел он себя вполне прилично и никогда не сердился, но я утратила интерес ко всему тому, что было мне запрещено.
В Медане всегда светило солнце, дул свежий ветерок и жители приветливо улыбались. Порою собирались тучи, налетала гроза, гремел гром и вспыхивали молнии. Иногда воздух становился свежим и пьянящим. Сначала я любила гулять по городу, потом стала оставаться дома, чтобы, придя домой, Руди мог застать меня.
Лишь Катринка, моя «кузина», жена герра директора гауптмана Ганса фон Кериха и племянница султана, понимала меня.
— Руди ужасный тип, — заявила она. — Не таращи на меня глаза. Ужасный. Хотела бы я посмотреть на того человека, который стал бы так со мной обращаться.
— Как? — спросила я растерянно.
— А вот так, заяц ты испуганный!
— Он ничего мне не делает.
— Заставь, чтобы сделал.
— Я пыталась.
Так оно и было. Когда я била его кулаками по лицу, он хватал меня за кисти и не отпускал их, пока я не успокаивалась. Он был равнодушен к моим вспышкам гнева, отчаянию, слезам, пренебрегал моим телом.
— Тогда измени ему.
— Катринка!
— Разве ты ему не изменяла?
— Ну что ты! — Затем, увидев на лице ее насмешливое выражение, я прибавила: — Я, пожалуй, и не против, но он станет возражать.
Она расхохоталась, потом надела очки и сразу стала некрасивой и умной.
— Хорошенькая молоденькая Герши, — сказала она, — воюй за свою жизнь!
— Я так устала.
— Пусть он отправит тебя в Голландию! Ганс собирается увезти меня в Берлин, можешь не сомневаться. Этот представитель окаянного Herrenvolk'a[21] так много о себе воображает! Происходит от человекообразных обезьян, ставших варварами-тевтонами, а меня стыдится. Но он мне за это заплатит, вот увидишь. Я яванка и мстительна, я никому ничего не прощаю. — Катринка снова сняла очки, и красота ее сверкнула, как меч.
— А я всегда и все прощаю.
— Ну и дура.
В тот вечер мы с Руди отравились на официальный прием. Чтобы досадить ему, я стала флиртовать с чиновником из правительственного ведомства и вышла с ним на террасу.
Руди до самого рассвета не давал мне покоя. Он заявил, что не верит мне. А если он мне не верит, то гожусь ли я в матери его сыну Норману? Если не гожусь, он должен принять соответствующие меры, чтобы оградить сына от моего влияния.
— Ты пьян, Руди, — сказала я, холодея от страха.
