от отца Нанчерроу. Мне всего лишь двадцать один год. Я не могу принимать сейчас решений на всю предстоящую жизнь. Может быть, когда-нибудь я женюсь, но никак не раньше тридцати пяти, а к тому времени ты уже будешь идти своей собственной дорогой, делать свой выбор, найдешь свое счастье.
Он ободряюще улыбнулся ей.
— Сингапур, ты ведь едешь в Сингапур! Может статься, выйдешь замуж за какого-нибудь несметно богатого владельца чайных плантаций и будешь жить в невообразимой роскоши, у твоих ног будут все сокровища Востока, и почтительные слуги будут предупреждать каждое твое желание.
Он был похож на взрослого, который сюсюкает над разобиженным младенцем, стараясь улестить его заманчивыми обещаниями.
— Ты только подумай о путешествии, которое тебя ждет. Бьюсь об заклад, не успеешь ты добраться до Суэцкого канала, как по крайней мере две дюжины мужчин предложат тебе руку и сердце…
Он несет какую-то ахинею. Она не вытерпела и оборвала его:
— Не надо так шутить, Эдвард, это абсолютно не смешно. Он криво улыбнулся.
— Да, пожалуй, ты права. Я отшучиваюсь, потому что не хочу причинить тебе боль.
— Ты говоришь, что не любишь меня.
— Люблю.
— Но не так, как я люблю тебя.
— Вероятно, не так. Смешно, но я всегда очень о тебе пекся, будто бы нес за тебя какую-то персональную ответственность. Вроде как за Лавди, но несколько иначе, потому что ты мне не сестра. Но я наблюдал за тем, как ты растешь и взрослеешь, все эти годы ты была частью Нанчерроу и нашей семьи. Случай с этим ублюдком Билли Фосеттом раскрыл мне глаза. Я понял, как ты одинока, как ранима. Я содрогался, думая о том, какой вред причинил тебе этот мерзкий старик. Мне непереносима была мысль о том, что это может произойти снова…
Она наконец-то начала понимать.
— И ты переспал со мной. Занялся со мной любовью. Решил, что это будешь ты.
— Я хотел навсегда прогнать его призрак. Это я должен был избавить тебя от девственности — я, а не какой-то бездарный похотливый болван, который бы тебя только измучил и отравил для тебя радости секса.
— Значит, ты оказал мне услугу, ты меня пожалел! Сделал доброе дело!.. — Внезапно она почувствовала, что у нее начинается головная боль. Она будто клешнями сдавила глазные яблоки, запульсировала в висках. — Большое спасибо, — закончила она с горечью.
— Милая Джудит, не говори так. Признай, по крайней мере, что я действовал из лучших побуждений.
Но этого слишком мало. И всегда будет мало. Джудит потупилась, уклоняясь от его взгляда. Она все еще сидела босая. Наклонившись, подняла одну босоножку, надела ее, стала застегивать ремешок.
— Кажется, я поставила себя в ужасно глупое положение. Что ж, пожалуй, в этом нет ничего удивительного,
— Нет-нет, это не так. Любить — не глупо. Ну просто бессмысленно дарить свою любовь не тому человеку. Я тебе не подхожу. Тебе нужен кто-то совершенно другой — зрелый мужчина, способный дать все, чего ты, несомненно, заслуживаешь и чего я бы никогда не решился пообещать тебе.
— Жаль, что ты не сказал мне всего этого раньше.
— Раньше это было неактуально.
— Ты говоришь, как адвокат.
— Ты сердишься.
Она повернулась к нему:
— А ты ожидал чего-то другого?!
Непролитые слезы жгли ей глаза. Эдвард заметил их и заволновался:
— Не надо плакать.
— Я не плачу.
— Я не смогу вынести твоих слез. Буду чувствовать себя полным дерьмом.
— Так что теперь? Он пожал плечами.
— Мы друзья. Ничто этого не изменит.
— Продолжать как ни в чем не бывало? Вести себя осторожно, чтобы не расстраивать Диану? Как раньше? Не знаю, смогу ли я, Эдвард.
Он ничего не ответил. Она стала застегивать другую босоножку, спустя минуту и он пихнул босые ноги в туфли, завязал шнурки. Потом встал и принялся закрывать и запирать на щеколды окна. Шмель улетел. Джудит тоже поднялась. Эдвард подошел к двери и встал там, ожидая, пока она выйдет. На пороге он остановил ее, перегородив выход рукой, и повернул лицом к себе. Она взглянула ему в глаза.
— Попытайся понять, — сказал он.
— Я понимаю. Отлично понимаю. Но от этого ничуть не легче.
— Ничего не изменилось.
Наверно, за всю ее жизнь никто не говорил ей такой вопиющей глупости, такой бессовестной лжи. Она вырвалась от него и бросилась бегом в сад, пригибаясь под ветвями яблонь и подавляя подступившие слезы.
У нее за спиной Эдвард закрыл и тщательно запер дверь. Все… Все было кончено.
Они возвращались в Нанчерроу в молчании, которое не было нн тягостным, ни дружелюбным, — нечто среднее между тем и другим. Естественно, для разговора ни о чем момент был неподходящий, и головная боль у Джудит усилилась до такой степени, что она была совершенно не способна поддерживать беседу даже о самых тривиальных вещах. Ее слегка мутило, перед глазами плавали странные темные пятна, формой напоминающие головастиков. В школе с ней учились девочки, у которых бывали приступы мигрени, и они пытались описать ее симптомы. «Уж не начинается ли у меня мигрень?» — спрашивала себя Джудит. Хотя вряд ли — она знала, что мигрень подступает постепенно, иногда несколько дней, а на нее боль упала резко и неожиданно, словно ударили по голове молотком.
С упавшим сердцем подумала она о продолжении этого бесконечного дня. Назад домой — и сразу же надо отправляться на пляж в скалах, чтобы присоединиться к остальным участникам пикника. Они двинутся через сад, потом станут пробираться сквозь гуннеру, пройдут по дну заброшенного карьера, наконец, выйдут на скалы и увидят внизу расположившуюся на традиционном месте компанию. Загорелые тела, покрытые солнцезащитным кремом, разостланные тут и там яркие полотенца, соломенные шляпы и одежда, брошенные своими хозяевами где попало, громкие голоса и всплеск — это кто-то нырнул с высокого уступа в воду. И надо всем — ослепительный свет, безжалостно яркие море и небо.
Нет, это слишком. Когда они подходили к дому, Джудит глубоко вздохнула и сказала:
— Знаешь, я не хочу идти на море.
— Ты должна пойти. — В голосе Эдварда слышалось раздражение. — Ты же знаешь, нас ждут.
— У меня болит голова.
— Джудит!
Он явно думал, что головная боль — это предлог, выдуманный Джудит для того, чтобы не идти в бухточку.
— Я серьезно, поверь. У меня в глазах резь и какие-то головастики, голова раскалывается, и меня подташнивает.
— Правда? — Теперь он забеспокоился — повернулся, внимательно на нее посмотрел, — По правде сказать, ты и в самом деле бледновата. Почему ты мне не сказала?
— Говорю сейчас.
— Когда это началось?
— Недавно, — только и смогла выдавить она.
— Мне очень жаль, — искренне посочувствовал он. — Бедняжка! В таком случае, может быть, когда мы вернемся, тебе выпить аспирина или чего-нибудь такого и прилечь? Скоро ты почувствуешь себя лучше. В бухточку мы можем пойти попозже. Они пробудут там как минимум до семи, так что в нашем распоряжении еще несколько часов.
— Да. — Она с мечтательной тоской подумала о тишине своей комнаты, о задернутых занавесках,
