— Неужели все и впрямь так плохо, Эдвард?
— Хорошего мало, это уж точно. Папчик, бедняга, терзается страшными предчувствиями.
— Я знаю. Поэтому, видно, твоя мать и сорвалась в Лондон.
— Она всегда становится такой беспомощной, когда сталкивается со всякими ужасами. Гениально умеет их избегать, уклоняться от них, но мужественно противостоять им не может. Она звонила вчера вечером, просто хотела убедиться, что мы без нее еще не умерли, и рассказать, как дела в Лондоне. У Афины новый кавалер, его зовут Руперт Райкрофт, и он служит в гвардейских драгунах,
— Боже, какой блеск!
— Мы с паттчиком поспорили на пятерку о том, сколько продлится это увлечение… Я возьму себе еще пива. А тебе?
— Спасибо, я еще это не допила. — Стереги мое место,
— Хорошо,
Он отошел и стал опять проталкиваться к стойке, Джудит осталась одна. Относительно одна — вокруг столько народу, есть на кого посмотреть. Весьма разношерстная публика. Пара-тройка стариков, сразу видно — местные, уверенно восседают на скамьях по обеим сторонам камина и толкуют о чем-то между собой, нежно обнимая пивные кружки натруженными, мозолистыми пальцами и не вынимая изо рта тлеющие, точно приклеенные к нижней губе окурки. Глядя на них, можно подумать, что они сидят тут с самого открытия. Возможно, так оно и есть.
Чуть поодаль — блестящая компания богато одетых господ, по всей видимости, из какого-нибудь большого отеля на холме — они совершили вылазку в «Старый баркас», чтобы посмотреть, как живут аборигены. Говорят с протяжным гуканьем, на аристократический манер, и выглядят совершенно не к месту. Как раз в тот момент, когда Джудит обратила на них внимание, они уже доканчивали свою выпивку и отставляли пустые стаканы, собираясь уходить — видно, решили, что с них довольно.
С их уходом в толчее паба образовалась не сразу заполнившаяся брешь, и взору Джудит открылся дальний конец зала. Там одиноко сидел какой-то человек с наполовину опорожненным стаканом вина и тоже смотрел на нее. Глядел в упор. Немигающие глаза, вяло поникшие, побуревшие от табака усы, низко надвинутое на лоб твидовое кепи. Из-под щетинистых бровей на нее пристально пялилась пара тусклых глаз. Она протянула руку к своему шенди и отпила большой глоток, потом быстрым движением поставила стакан на стол — рука ее затряслась. Почувствовала, как заколотилось в груди сердце, краска схлынула со щек быстрее, чем влага впитывается жарким днем в сухую землю.
Билли Фосетт.
Она не видела его и ничего не слышала о нем со дня похорон тети Луизы. Годы шли — с тех пор прошло, казалось, много лет, чуть ли не целая жизнь, — и воспоминание о перенесенной в отрочестве душевной травме со временем потускнело. Но полностью не изгладилось. Позднее, став старше, Джудит пыталась даже пробудить в себе нечто вроде сочувствия к половым отклонениям этого жалкого человека, но это оказалось невозможно. Напротив, воспоминание о нем едва не стало помехой в ее отношениях с Эдвардом, и, уж конечно, именно из-за Билли Фосетта она не хотела ехать в Пенмаррон.
Всякий раз, бывая у Уорренов еще школьницей, Джудит боялась случайно встретиться с Билли Фосеттом в городе — столкнуться с ним в толпе прохожих или когда он будет выходить из банка, из парикмахерской. Но ужасный сценарий так и не воплотился в жизнь, и мало-помалу страхи ее утихли, она приободрилась. Может, он покинул Пенмаррон, оставил свой коттедж, бросил гольф-клуб и уехал жить куда-нибудь в глубь страны? А может, даже умер, успокаивала она себя.
Но он, увы, не умер. Вот он, здесь. В «Старом баркасе». Сидит, уставясь на нее, в противоположном конце зала, глаза, как огоньки, светятся на красном лице. Она отыскала глазами Эдварда: он покупал себе пиво, зажатый в толпе у стойки, — не могла же она закричать, призывая его на помощь. «Ох, Эдвард, ну возвращайся, — взмолилась она мысленно, — возвращайся же скорее!»
А Эдвард не торопился, перебрасываясь приветливыми фразами с соседом по очереди. И вот Билли Фосетт встает, берет со стола стакан и направляется через весь зал туда, где, оцепеневшая от ужаса, точно кролик под взглядом змеи, сидит Джудит. Она пригляделась — он такой же, как и раньше, разве что чуть подряхлел, обносился, опустился; побагровевшие щеки пронизаны сеткой лиловых вен.
— Джудит…
Он уже стоял перед ней, уцепившись старой, корявой рукой за спинку свободного стула. Она молчала.
— Не против, если я присяду, составлю тебе компанию? Он отодвинул стул и осторожно опустил на него свой зад.
— Увидал тебя. Узнал в ту же секунду, как только ты вошла. От него разило табачищем и виски.
— Ты повзрослела.
— Да, — промолвила Джудит.
Эдвард возвращался. Подняв глаза, он прочел в ее взгляде немую мольбу о помощи. Он несколько растерялся и явно не обрадовался, увидев за их столиком какого-то опустившегося старика.
— Здравствуйте, — вежливо произнес Эдвард, но голос его звучал не очень приветливо, а на лице застыло выражение недоверия и настороженности.
— Мой дорогой мальчик, я изви… — Заплетающийся язык не повиновался Фосетту, и он начал снова:
— Извиняюсь, что обеспокоил, но мы с Джудит старые друзья. Фосетт меня зовут. Билли Фосетт. Полковник в отставке. Индийская армия. — Он вгляделся в Эдварда. — Насколько я понимаю, мы не имели удовольствия…
Он умолк.
— Эдвард Кэри-Лыоис, — представился Эдвард, но руки не протянул.
— Очень рад…
Билли Фосетт беспокойно заерзал, ища, чем бы занять руки, заметил свой стакан с виски, от души к нему приложился и смачно, с глухим стуком поставил его обратно.
— И где ты живешь, Эдвард?
— В Нанчерроу, Роузмаллион.
— Никогда не слышал, дружочек. Мало где бываю в последнее время. Чем ты зарабатываешь себе на жизнь?
— Я учусь в Кембридже.
— А-а, дремлющие шпили. Незабвенные голубоватые холмы. «Бродя среди наречий и племен…»[56]. — Фосетт прищурился, будто обдумывая что-то. — Не найдется ли у тебя сигареты, Эдвард? Мои, похоже, кончились.
Не говоря ни слова, Эдвард вытащил и протянул ему пачку «Плейере». Не без труда Билли Фосетт извлек из упаковки одну штуку, потом полез в отвисший карман и достал оттуда металлическую зажигалку, похожую на какое-то орудие пытки. Ему потребовалось сконцентрироваться и приложить немало усилий для того, чтобы провернуть колесико и извлечь пламя, а потом приставить к нему кончик сигареты (которая к тому времени была уже изрядно помята и пожевана), но в конце концов его старания увенчались успехом. Он глубоко затянулся, закашлялся, хлебнул еще виски и положил локти на стол, будто собираясь сидеть тут вечно. Начались душевные излияния.
— Мы с Джудит были соседями, — поведал он Эдварду. — Когда она жила со своей тетей Луизой. В Пенмарроне. Славное было времечко! Чудесная женщина была Луиза. Мой лучший друг. Да чего уж там — единственный друг! Знаешь, Джудит, если б не ты, я бы ведь, пожалуй, женился на Луизе. Мы были так привязаны друг к другу!.. Я смертельно по ней тосковал, никогда мне не было так одиноко. Так горько…
Голос его дрогнул. Он поднял веснушчатую руку и смахнул непрошеную слезу. Его опьянение достигло стадии сентиментальной слезливости, когда начинают упиваться жалостью к самому себе и выпрашивать у окружающих сочувствия. Джудит не поднимала глаз от стакана с шенди. Она не хотела видеть Билли Фосетта и была слишком потрясена и пристыжена, чтобы встретиться взглядом с Эдвардом. А Билли Фосетт все продолжал молоть языком, теперь его мысль скакнула в другую сторону.
— …Не то что тебе, а, Джудит? Для тебя все сложилось по-другому, не так ли? Ты все себе хапнула. Лихо ты это провернула, знала, где твоя выгода. А я не в счет, я — ничто, нуль! Ты все мне изгадила. Даже не хотела говорить со мной на Луизиных похоронах. И прикарманила наследство… Луиза обещала, что
