— Зачем вам понадобился мой дед?
Но когда вопрос этот остался без ответа, он, потянувшись через пустое сиденье, открыл мне дверцу и сказал с холодной решимостью:
— Залезайте.
Я влезла в машину, захлопнула за собой дверцу. Я чувствовала на себе его взгляд, от которого не укрылись ни бесформенная куртка, ни залатанные джинсы. Наклонившись вперед, собака сунула нос мне в ухо, нос был холодный. В ответ я, не оборачиваясь, погладила длинную и шелковистую шерсть животного.
— Как его зовут? — спросила я.
— Руфус. Руфус Рыжий. Но вы не ответили на мой вопрос.
Спасло меня внезапное появление еще одной машины, на этот раз — почтового фургона, поводившего алыми боками и весело громыхавшего по дороге в ту же сторону, что и мы. Фургон остановился, и почтальон опустил стекло, чтобы беззлобно сказать Элиоту:
— Как прикажете мне проезжать и провозить почту, если будете останавливаться и загораживать мне дорогу?
— Простите, — нимало не смутившись, ответил Элиот. Он вылез из машины и взял у почтальона ворох писем и газету со словами:
— Я заберу это и тем самым избавлю вас от лишней ездки.
— Вот и ладно, — сказал почтальон. — Всем бы так выполнять за меня мою работу. — И, весело осклабившись и махнув рукой, он поехал дальше, по всей вероятности, на какую-нибудь отдаленную ферму.
Элиот опять сел в машину.
— Ну, — с улыбкой сказал он, — что прикажете мне с вами делать?
Но я едва слышала его слова. На коленях у него валялись письма, а сверху лежал авиаконверт со штампом Ибицы, адресованный мистеру Гренвилу Бейлису. Этот колючий почерк я не спутала бы ни с каким другим.
Машина — подходящее место для доверительных бесед. Здесь нет телефона и никто не может внезапно оторвать вас от разговора.
Я сказала:
— Вот это письмо… Вот это, наверху… Оно от человека по имени Отто Педерсен. Он живет на Ибице.
Нахмурясь, Элиот взял в руки письмо. Посмотрев на обратную сторону конверта и прочитав там фамилию Отто, взглянул на меня.
— Как вы узнали?
— Я знаю его почерк. И его знаю. Он пишет… вашему дедушке, сообщает ему о смерти Лайзы. Она умерла неделю назад. Она жила с Отто на Ибице.
— Лайза. Вы имеете в виду Лайзу Бейлис?
— Да. Сестру Роджера. Вашу тетку. И мою маму.
— Вы дочь Лайзы?
— Да. — И повернувшись, я посмотрела прямо ему в глаза: — Я ваша двоюродная сестра. А Гренвил Бейлис — и мой дед тоже.
Глаза у него были странного цвета: серовато-зеленые, как камешки на дне быстрого ручья. Они не выразили ни удовольствия, ни изумления, лишь разглядывали меня спокойно и бесстрастно. Наконец он выговорил:
— Черт меня побери!
Такую его реакцию предположить было трудно. Мы сидели молча, потому что я не знала, что сказать, а потом, словно приняв внезапное решение, он кинул письма и газету мне на колени, вновь завел мотор и опять вырулил машину в сторону подъездной аллеи.
— Что вы делаете? — спросила я.
— А вы как думаете? Разумеется, везу вас домой!
Домой. В Боскарву. Мы свернули за новый поворот, и вот он передо мной, ждет меня. Дом — не маленький, но и не большой. Серый, каменный, густо оплетенный плющом, черная шиферная крыша, полукруг каменного крыльца, дверь открыта навстречу солнечным лучам, а внутри красная плитка и множество цветочных горшков — розовые и алые герани и фуксии. Окно на втором этаже открыто, и занавеска трепещет на ветру, а из трубы вьется дым. Когда мы вышли из машины, из-за облаков пробилось солнце, и дом распростер руки навстречу ему; укрытый от северных ветров, он внезапно показался мне очень теплым.
— Идем, — сказал Элиот и пошел впереди, за ним — собака. Миновав крыльцо, мы ступили в темный, обшитый панелями холл, освещенный лишь большим окном на лестничной площадке. Я представляла себе Боскарву меланхолически погруженной в прошлое, пронизанной холодной памятью былого. Но оказалось — ничего подобного. Все в усадьбе говорило о жизни и кипучей деятельности. На столе лежали бумаги, пара рукавиц для работы в саду, собачий поводок. За дверью слышались голоса и звон посуды из кухни. Сверху доносилось гуденье пылесоса. И запах в доме был сложный: чисто выскобленного камня, натертых полов и многолетней золы дровяных каминов.
Стоя у подножия лестницы, Элиот крикнул: «Мама!». Но услышав в ответ лишь все то же гуденье пылесоса, сказал:
— Вам лучше пройти сюда.
Из холла дверь вела в длинную гостиную с низким потолком. Комната была обшита светлым деревом и радовала глаз и обоняние обилием ярких и благоухающих весенних цветов. В одном конце комнаты в камине, отделанном резным сосновым деревом и голландскими изразцами, весело мерцало только что разожженное пламя, а три высоких окна, окаймленные тускло-желтыми шторами, выходили на террасу с плиточным полом, за балюстрадой которой я различила синюю полоску моря.
Я стояла, застыв посреди всей этой прелести, когда Элиот Бейлис, закрыв дверь, сказал:
— Ну, вот и пришли. Почему бы вам не снять вашу куртку?
Я повиновалась. Мне было очень жарко. Куртку я повесила на спинку кресла, где она стала походить на тушу какого-то дикого зверя.
Он спросил:
— Когда вы приехали?
— Вчера вечером. Лондонским поездом.
— Вы живете в Лондоне?
— Да.
— А здесь раньше не бывали?
— Нет. Я понятия не имела о Боскарве. И о том, что Гренвил Бейлис — мой дед. Мама рассказала мне об этом только накануне своей смерти.
— А как вы напали на Джосса?
— Я… — Объяснить это было затруднительно. — Я познакомилась с ним в Лондоне. А потом случайно увидела его на станции. Простое совпадение.
— Где вы остановились?
— У миссис Керноу на Фиш-лейн.
— Гренвил очень немолод. И нездоров. Вам это известно, не так ли?
— Да.
— По-моему… с этим письмом Отто Педерсена… нам лучше проявить осторожность. Может быть, самая подходящая кандидатура тут — это моя мать…
— Да, конечно.
— Счастье еще, что вы увидели это письмо.
— Да. Я предполагала, что Отто может написать, но все-таки боялась, что весть о смерти придется принести сюда мне.
— А теперь вас от этого избавили. — Он улыбнулся и сразу же словно скинул много лет, в противовес этим его странного цвета глазам и черно-бурой серебристой шевелюре. — Знаете, подождите меня здесь, а
