Стариковский взгляд перестал обшаривать пространство за спиной Рэма, застыл, налился концентрацией. Странным образом, сначала в глазах учителя сверкнуло безумие. Хорошо отрепетированное безумие. Мол, в случае чего с меня не спросишь: я дряхлый, я сбрендил… Потом на мгновение появилось тепло, а вместе с ним – разум. Оказывается, они никуда не делись, они просто спрятались. Узнал, хорошо! Рэм точно помнил, сколько господину Каану лет, и совершенно определенно знал: рассудок не покинул ученого мужа. Но в зрачках хозяина дома словно сработал железнодорожный механизм перевода стрелок: на смену разуму и теплу пришел ужас. Рэм, кажется, даже услышал тихий щелчок…
Господин Каан не стал обнимать Рэма Не стал говорить ему ласковые приветственные слова Он просто бухнулся на колени и обнял сапоги Рэма Прижался к левому щекой.
– Я умоляю вас!
Рэм медленно стянул с плеч шинель. Ту самую офицерскую шинель, которую он получил от Толстого в подарок пять месяцев назад. Некоторые вещи надо показывать людям сразу. «Во избежание» – как говаривал один его старинный знакомец.
Профессор, задрав голову, глянул на его мундир. Перекрещенные винтовки с примкнутыми штыками на пуговицах, кокарда с танком, маленькие снопы колосьев на погонах и петлицах… Свет, скупо лившийся из недр керосинки, словно выбил серебряный звон из металлических деталей военной формы. Будто по всем ним одновременно тюкнули миниатюрными чайными ложечками.
Господин Каан сдержанно ахнул. Мгновение спустя он опять прижался щекой к сапогу, только на этот раз – правой.
– Пощадите! Да, я ошибся! Я раскаиваюсь во всем сказанном! Я беру свои слова назад. Все до единого! Я люблю Гвардию, как самый искренний патриот! К чему нам проклятые инородцы? Они только засоряют чистую кровь нации! Я готов выполнять любые приказы! Я готов стать бойцом идейного фронта! Да что там бойцом, это слишком большая честь для меня, я готов настоящим бойцам патроны подносить! Только не расстреливайте…
Профессор всхлипнул от избытка чувств.
Рэм велел ему подниматься с колен, бросить всю эту ерунду и больше не бояться: никто не собирается ставить его к стенке.
Господин Каан рассыпался в благодарностях и заверил в полной и безоговорочной преданности. А что назвался социалистом, так испугался – матерый «друг рабочих» у него дома, как тут не испугаться? Он бы доложил… Он бы сразу же доложил куда следует. Теограна? Мертва Через столицу прошло две волны эпидемий, и она не убереглась, а ему повезло… Ребенок?
Тут профессор умолк и затрясся в беззвучном плаче. Рэм гладил его по спине, отобрав лампу, говорил какие-то слова утешения.
Когда тот взял себя в руки, Рэм спросил, чем он нынче живет, и куда делась мебель. Неужто все пришлось поменять на хлеб?
То и дело сбиваясь, бормоча какой-то нонсенс, через слово осыпая «господина майора» похвалами за невиданные благодеяния, профессор поведал грустную историю.
Конечно, он успел кое-что припрятать. Ну а то, что не успел, – отобрали безо всяких разговоров. Люди с красными повязками оставили ему бумажку с печатью. Там были слова «именем революции», «вынуждены реквизировать», «на благо народа» и «возместить при первой возможности». Они ведь вряд ли теперь вернут?
Рэм пожал плечами: к чему спрашивать, если и без того ясно?
Кое-какие вещи профессор «с большой выгодой» обратил в буханки хлеба, луковицы, консервы и спички. Со спичками хуже всего, да-с.
Его собеседник моментально отдал свои.
При «друзьях-рабочих» стало совсем уж скверно: потомственного дворянина, мужа потомственной дворянки, моментально лишили работы. Ну как он может преподавать? «Мне сказали: каждое слово из уст такого человека – черный реакционный яд для революционного юношества!» Хлеб стали давать только в те дни, когда «старорежимные элементы» привлекались на принудработы. Особенно щедро отвесили перед каким-то большим митингом. Тогда толпа бывших профессоров и приват-доцентов разобрала кучу мусора и металлического хлама у ворот трамвайного депо. В светлый путь по столице вышел красавец-трамвай, обвешанный красными флагами и транспарантами… Единственный исправный на тот момент. Правда, примерно тогда же у господина Каана стали прямо на толкучке отбирать ценные вещи – вместо того чтобы выторговать их за съестное. Треть его коллег поставили к стенке, вторая треть разбежалась кто куда, остальные не торопясь умирали от голода.
При «друзьях нации» господину Каану опять позволили заняться чтением лекций. Но кто-то из коллег донес, что Теограна Куур – внучка одного пандейского князя. Вы только вдумайтесь: пандейского! «Мне сказали: вы безнадежно отравлены чужекровной женщиной, и мы вам не дадим развращать юную силу нации!» Преподавать? Никогда!
А теперь – что ж? В доме осталось не столь много ценного, и жизнь господина Каана повисла на волоске. Недавно какой-то фанатик бросил бомбу в профессора Феша, главу Национальной академической лиги. Началось «очищение». Господину Каану только-только пообещали микроскопическую должностишку хранителя в Национальном музее природы, он же бывший Музей революции и эволюции в природе, он же бывший Императорский кабинет палеонтологии и первобытности…
«Там хорошо – тихо. Был бы сторожем при костях древних чудовищ, убитых и съеденных нашими предками… Мне еще повезло: со мной конкурировал за место один академик, очень крупный ботаник, но мои ученики напомнили, что у старика Каана имелись труды по биоистории, и это решило дело… вроде бы решило…» Вторую неделю Департамент социального здоровья проверяет биографию профессора, не ставя штампа, подтверждающего благонадежность.
«Так и должностишка уйдет…» – хныкающим голосом завершил бывший учитель Рэма.
Он не предлагал чаю. Наверное, в доме не было ни чаинки. Он не предлагал отдохнуть с дороги – скорее всего стулья давно и безнадежно влились в хозяйство человека, не имеющего среди своих потомков ни потомственных дворян, ни пандейцев. Он даже не предложил повесить шинель Рэма – не на что ее было теперь вешать. В эпоху перемен все вешалки из резного лоондагского дуба, покрытые лаком и с бронзовыми крючками, обретают, надо полагать, фантастическую тягу к перемещениям…
«Пора уходить, – последняя ниточка, связывавшая Рэма со старой жизнью, оборвалась. – Холодно».
– Подождите! – воскликнул профессор. – Я старше вас, я хочу вам кое-что подарить!
Он засеменил-зашаркал в дальнюю комнату. Оттуда донеслись хозяйственные звуки: двиганье тяжелого, сниманье крышки с непонятного, укладыванье крышки на деревянное, рытье в неудобном. «Браво, профессор! Вы все-таки завели приличный тайник…»
Вернувшись, господин Каан сказал:
– Вы ведь, кажется, этим интересовались? Я еще помню… Ей сто двадцать лет. Примите и сберегите.
Он протянул Рэму маленькую обтрепанную книжицу, сохранившую кое-где следы золотого тиснения. Слова на обложке едва прочитывались в скупом сиянии керосинного нимба «Житие отшельника, чудотворца и святого человека Фая, написанное Мемо Чарану, добрым советником Белой княгини, государыни Срединной земли». На титульном листе – экслибрисы академика Нанди, профессора Каана, а также краткая дарственная надпись от первого ко второму.
Драгоценность! Странный, диковинный сгусток старины, смысла и радости, истинную цену которого знают немногие.
Рэм принялся было благодарить профессора, но осекся. До сих пор его собеседник производил
