непокорные, отстаивающие право на свободную любовь, на самостоятельный выбор партнера, на собственную линию поведения. Они воспринимаются как носительницы разрушительного, демонического начала, будь то Манон Леско или Биондетта, маркиза де Мертей или Жюльетта. У Лакло любовь превращается в войну полов, у Сада – во всеобщую резню. В романах Прево и Казота мужское начало тщетно пытается укротить женщину, обратить ее в вещь, в слугу, в рабыню, в комнатную собачку – она выходит из-под контроля, сама обучает мужчину, играет им и вполне логично оборачивается дьяволом 9* . Мужской страх демонизирует женщину. В романтической литературе XIX века у мужчин останется только один аргумент против свободной любви – нож, будь то «Цыгане» Пушкина или созданная под их влиянием «Кармен» Мериме.
Три различных варианта создания комфортных для мужчины эротических ситуаций описаны в «Персидских письмах» Монтескье (1721). Первый – все тот же галантный мир Парижа, где жены – всеобщее достояние, а ревнивый муж, настаивающий на своих правах, нарушает законы божеские и человеческие (письмо 55). Второй – гарем, где женщины превращены в рабынь. Но, с точки зрения Монтескье-философа, отношение к женщине выражает суть государственного устройства, и гарем в романе, с точки зрения европейца, символ восточной деспотии. Вполне логично роман заканчивается восстанием в гареме 10* . Третий вариант прямо подводит к нашей центральной теме. В письме 51 описывается русская женщина, требующая от мужа главного доказательства любви – побоев (подчеркнем именно эротический аспект ее домогательств). Монтескье тут отнюдь не оригинален, а следует устойчивой традиции. Подобное представление о русских распространилось во Франции еще в XVI веке после перевода записок Герберштейна; в частности, оно попало в «Новые трагические истории» Пуассено (1586): «Мы не изьясняемся в любви с помощью палки, мы не Московиты» 11* . Писатель последовательно противопоставляет французское отношение к дамам «варварскому»: «Турки пользуются женами, как лошадьми в конюшне, и берут их столько, сколько могут прокормить… Еще хуже поступают Московиты, кои не могут иначе выказать великую приязнь своим женам, как изрядно исколошматив их и намяв им живот и спину; отдельные мерзавцы, дабы уверить, что любят от всего сердца, частенько лупят так, что ломают им руки и ноги» 12* . Тираническое отношение к женщине, считает Монтескье, соответствует деспотическим отношениям, господствующим в России в семье и обществе. Но, как пишет автор в подстрочном примечании, нынче нравы изменились.
Эти изменения показаны в «Духе законов» (1748), вышедшем спустя четверть века после «Персидских писем». Именно женщины, утверждает философ, стали проводниками петровских преобразований, превратили намеченные законодателем перемены в естественный путь развития общества. Те качества, которые мужчины считают традиционными женскими недостатками – кокетство, желание нравиться, менять наряды, следовать моде, – помогли перестроить страну па европейский лад, цивилизовать мужчин, облагородить нравы и обычаи. Галантное поведение – истинный залог и верный признак свободы общества, стимул его развития; желание нравиться пробуждает в людях активность и дух соперничества 13* . Оставаясь соблазнительницей, женщина превращается в просветительницу.
Идеи Монтескье существенно повлияли на формирование образа русской женщины, причем использовались они как сторонниками, так и противниками европеизации и модернизации России. Соответственно, Россия эпохи Просвещения предстает либо как царство прекрасных и мудрых дам, либо как страна, страдающая под игом развращенных и жестоких женщин, которые под влиянием модных (парижских) нарядов и идей разрушили патриархальную русскую культуру. Разумеется, то обстоятельство, что на протяжении почти всего XVIII столетия на троне сменялись императрицы, а императоры и наследники престола умирали страшной смертью, привело к тому, что образ государства стал отождествляться с образом государыни.
Французские писатели прославляют величие и красоту русских императриц с первых дней царствования Екатерины I, как делает это Фонтенель в «Похвальном слове царю Петру I» (1725). Во второй половине 1750-х годов, в момент сближения России и Франции, французские дипломаты наперебой описывают двор Елизаветы Петровны как прибежище муз и граций, а придворные празднества предстают как волшебная феерия (рассказ о них почти текстуально воспроизводит сказку г-жи д'Онуа «Остров блаженства») 14* . Все эти похвалы затем адресуют уже Екатерине II. Французские поэты рисуют ее, окруженную сонмом амуров 15* , и сравнивают с античными богинями, корреспонденты прославляют ее красоту, величие, милосердие и справедливость. При этом постоянно (и подспудно) возникает тема вероятного успеха европейца, который может вознестись на самый верх, приблизившись к государыне далекой державы.
Величие императрицы и страны заключено в ее мощи. Именно сочетание силы, мудрости и красоты делает образ государыни столь притягательным, а потому авторы писем, посланий и од старательно это сочетание подчеркивают. Для прославления русских императриц устойчиво используются три мифологических образа: Минервы, Семирамиды и Фалестры, царицы амазонок.
Образ торжествующей Минервы замечательно подходит для возвеличивания мудрой внутренней политики (религиозной терпимости, принятия справедливых законов, искоренения общественных пороков) и побед над внешним врагом 16* . Он используется при организации государственных торжеств, будь то въезд Елизаветы Петровны в Петербург в 1742 году или празднество «Торжествующая Минерва», устроенное в честь Екатерины II в Москве в 1763 году, программу которого сочинил Ф.Волков, а тексты хоров написал А.Сумароков. «Чего желать России боле? / Минерва на ее престоле», – провозглашает поэт, как только Екатерина II приходит к власти («Ода государыне императрице Екатерине Второй на день ея тезоименитства 1762 г. ноября 24 дня») 17* . Этот образ постоянно возникает в письмах и стихах Вольтера; аббат Жозеф-Антуан-Жоашен Серутти в басне «Орел и филин» (1783), прославляя европейских монархов, не забывает и о царице: «Минерва века своего, она несет любовь и свет»; «Единожды ее рука судьбу всей Греции изменит» 18* .
Русская Минерва в поэзии Сумарокова внушает страх. «Чрез тебя мой меч остер в поле как сверкает, / И по воле им твоей Марс как управляет»; «Марс с Минервой меня красят и без всякой лени», – обращается Россия к Анне Иоанновне («Е.И.В. всемилостивейшей государыне императрице Анне Иоанновне, самодержице всероссийской, поздравительные оды в первый день нового года 1740») 19* .
