потолка упирались в пол гнилые брёвна. Троица забралась в свободный угол. Жёлудь нашарил палку покрепче, нарезал стружечных завитков, высек огонь, запалил буратину. При свете факела банда наколола лучины и, обзаведясь годным освещением, села делить добычу.
На клок гнилой рогожи вывалили найденное, парни — рьяно, а бард небрежно подбросил свою лепту.
— Серёжки забыл, — напомнил Михан.
— А ты глазастый, чёрт, — прошипел Филипп. — Только не забыл, а промедлил, не успел со всем барахлом разобраться.
— Ты зубы не заговаривай, у тебя хабара всего ничего.
— Поучи ещё старших.
— Не старших, а подельников, — не растерялся Михан. — Воровали вместе, поровну и будем делить. За крысятничество тебя на серьги не мешало бы оштрафовать.
— Ладно, замяли, — скривился бард, не решаясь пойти супротив крепких лесных парней.
— Бери свои серьги, а я золотое кольцо возьму, тебе, дурень, кольцо с камнем, не журись, что серебряное, зато какое большое.
— Ожерелье на базаре вместе толкнём, — предложил бард, и ему не нашлось возражений.
Раскинули хабар. Михану достался кошелёк с длинной серо-зелёной бумажкой, изукрашенной узорами и надписями на собачьем языке, с крупным портретом пендоса в овальной рамке. Михан радовался, пока не выудил из кармана полтинник и не обновил кошелёк. Когда парень открыл его снова, в кармашке лежали теперь две бумажки, не представляющие никакой ценности, а серебряная монетка пропала. Раздосадованный попадаловом в эффективную систему денежного оборота парень решил сбыть манагерскую хрень на первом же рынке.
— Это что за такое? — Жёлудь осторожно повертел на рогожке две плоские коробушки со стёклышками.
— Это могильники, про которые я говорил, — Филипп взял одну, открыл, Жёлудь отшатнулся.
— В ней же бес огненный сидит!
— Уже нету, испарился, — бард разглядел коробочку под светом лучины, закрыл, сунул в карман.
— Куда метёшь? — встрепенулся Михан.
— Тебе вторую.
— А ему? — указал на товарища Михан. — Ему тогда вот эту книжицу, сумку, часы и обе чёрные колобашки с верёвочками.
— Крепко отжимаешь, паря. У тебя отец по торговой части?
— Первый в Тихвине мясник, — хвастливо заявил Михан, открывая плоскую, похожую на табакерку, коробку. В ней оказалось зеркальце и розовый порошок. — Хочешь, бери себе.
— Пудра бабская, к чему мне она, — скривился бард. — Я тогда духи заберу, у тебя и так уже много всякого. И ещё пилку для ногтей. А ему, вон, губную помаду отдай, — кивнул он на Жёлудя, — лучше греческой будет, бабе задарить.
— Это я себе возьму, — отгрёб Михан ценный для соблазнения красоток предмет.
Молодому лучнику достались очки в тонкой позолоченной оправе, уложенные в замшевый футляр, три белые бумажки в разорванной прозрачной обёртке, металлический пенальчик с надписью «Валидол», ключи в чехле и похожая на шведскую, только попроще, прозрачная шариковая ручка. Жёлудь остался удовлетворён делёжкой, а пенальчику сразу придумал применение. Он был удобен для хранения иголок, которые можно было туда положить сразу по возвращении на постоялый двор.
— Всё по чесноку? — подытожил Филипп.
— Без базара, — подтвердил Михан. — Нормально, дурень? Как я тебе подогнал всякой всячины?
— Не бзди, доволен, — ответствовал Жёлудь.
— У тебя барахла больше, чем у нас всех. Что бы ты без меня делал? — упрекнул сын мясника и полез прочь из руины.
— За что он так не любит тебя? — негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.
Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться с Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы.
— Завидует. Я — боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.
— Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, — подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.
— Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.
— Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.
— Это как? — не понял предупреждения барда лесной парень.
Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.
— Так-так-так, — Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. «Медвежонок», обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови, и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. — Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..
— Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, — фыркнул Сверчок.
— Хорошо, что они не готовились к штурму здания, — заметил Лузга. — Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.
— Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, — отчеканил Щавель. — «Медвежата» нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?
— Не здесь, точно, — прогудел Карп. — Иначе они бы вместе собрались.
— На что же они рассчитывали? — задумчиво вопросил Сверчок.
— С налёту захватить спящих, ты же слышал, — кивнул старый командир на недвижные тела.
Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.
— Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, — предложил Лузга.
Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.
— Добей его, — указал он Сверчку на «медвежонка».
Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Тот выгнулся, засучил ногами и тут же затих.
— Наших-то… — вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. — Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.
— Понимаю, — поспешил снять груз с десятника старый командир.
Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.
Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.
— Сам сделаешь? — осведомился Сверчок.
— Кто-то должен, — молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучиться которым оставались считаные часы.
Сверчок отвернулся.
Карманы «медвежат» давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.
