покупать ткань, не опасаясь поранить его тонкую душу? В таком случае, возможно, он будет вынужден покинуть Триндаде. Полидоро выразил надежду, что после стольких лет, прожитых в Бразилии, художник не забыл обратного пути в Грецию.
Пораженный такой речью, почти в слезах, Вениерис признал возможность изменить жизненный путь, покончить с торговлей и возвратиться на землю предков.
– Я готов выполнить веление судьбы, – сказал он и растроганно поблагодарил Полидоро, глядя на свои измазанные красками руки.
Однако в эту минуту главной задачей Полидоро было нейтрализовать притаившихся в засаде врагов, не позволить им создать плацдарм для внезапного нападения.
– А где сейчас Додо? – решился он произнести грозное имя.
Мажико, которому было поручено следить за Додо и Нарсисо, со стыдом признался в своих неудачах. Те предвидели слежку и потому ходили разными путями. Когда Мажико видел Додо, начальник полиции исчезал из поля зрения. Кроме того, вели они себя совершенно невинно: ни одно их движение не выдавало черной измены.
– Все в порядке, – улыбаясь, отрапортовал Мажико и подумал о вознаграждении.
Полидоро с горечью переживал тайную неудачу. Днем он постучался в комнату Каэтаны, мечтая, что благодарная актриса бросится в его объятия: ведь его стараниями зал «Ириса» благоухал дикой лавандой; однако Балиньо, к неудовольствию фазендейро, сообщил, что Каэтана вернется только перед поднятием занавеса.
– И что это за дерьмовый занавес! – вскричал Полидоро, возмущенный тем, что Каэтана приносила его в жертву какой-то прихоти. Тем более что он сам подобрал в лавке Вениериса тяжелую непрозрачную ткань. Когда грек предложил ему скидку в цене, он из врожденной гордости отказался, ибо деньги вдруг потеряли для него всякую ценность. Он был хозяином состояния и теперь старался потратить его, чтобы разорить Додо и дочерей.
Невозмутимый Балиньо пояснил, что Каэтана, желая быть справедливой, установила жесткий режим допуска к себе: члены труппы будут приниматься по одному перед началом спектакля, чтобы она смогла дать им последние наставления.
– Это на всякий случай, ибо мы уверены в успехе. – И Балиньо торжественно добавил: – Каэтана верит в талант каждого, в том числе и в свой.
Поначалу Полидоро возмутился, но вскоре сдался. Против воли его преследовало предчувствие провала. Не то чтобы он считал Додо способной отчаянными действиями сорвать спектакль, но сама его подготовка, весьма легковесная, основанная на импровизации, вызывала у него серьезные опасения. На пастбище он прекрасно управлялся, а вот на сцене все как будто валилось у него из рук. Хоть Каэтана и делала ставку на воображение, он-то не считал, что с помощью одной лишь импровизации можно построить замок на песке и обитать в его стенах.
– Вы уверены, что все в порядке? – настаивал Полидоро, готовый, если понадобится, сию же минуту послать в столицу штата за украшениями, чтобы оживить декорации, или за целым оркестром из тех, что играют на выпускных балах в лицее.
Лаконичный ответ Балиньо его не удовлетворил.
– А радиола дядюшки Веспасиано будет работать? Без нее мы пропадем.
Впервые он говорил с Балиньо так же ласково, как с Изабелью, пока та не подчинилась всецело матери.
Перемена обращения обеспокоила Балиньо. Оробев, он уклонился от сближения с фазендейро. Непоколебимая верность Каэтане не позволяла ему быть сообщником бывшего любовника актрисы. Полидоро в жизни был переменчив, поэтому Балиньо не должен желать ему удачи и баловать его своей дружбой.
Такая странная для молодого человека холодность ранила гордость властолюбивого Полидоро. Однако, подчиняясь своим мечтам о любви, он смиренно спрятал руки в карманах брюк и не совершил никакого геройского поступка.
– Известите Каэтану, что мои счета почти оплачены. Погашу последний долг сегодня вечером, как только погаснут огни в «Ирисе», – осмотрительно сказал он, благородно преодолев желание отомстить.
Последнюю фразу услышала подошедшая к ним Джоконда. Повисшие в воздухе слова не произвели на нее никакого впечатления. Она старательно бродила по кинотеатру, точно сомнамбула. Собираясь выступить на одной сцене с Каэтаной, она испытывала странное чувство, что-то вроде сердечного обмирания; ощущала, как все прочие чувства глохнут под сухой кожей, которая уже не увлажнится, даже соприкоснувшись с другим телом.
Попав в сноп лучей блуждающего прожектора Виржилио, Джоконда вскрикнула – испугалась, как бы не выдать свои тайные мысли, – и зажала рот ладонью. Права была Каэтана, когда говорила, что сцена безжалостно порабощает каждого, кто на нее ступает: за создаваемое ею волшебство приходится платить дорогой ценой. Каэтана уверяла, что этот четырехугольный помост отбирает у человека кровь.
– Что обескровливает больше, чем любовь? – горестно воскликнула Джоконда. Ей надо было защищаться от Виржилио с его прожектором. – Наведите этот адский луч на наших врагов!
Чтобы успокоить ее, Виржилио погасил прожектора.
– Чем же я вас обидел, если дал вам жизнь на сцене? Разве вы не слышали, что сказал Данило? Без надлежащего освещения сцена не пробуждает фантазий, нас даже не разглядишь. Мы превращаемся в смутные тени.
Оказавшись внезапно в темноте, Джоконда споткнулась о ножку стула и растянулась на помосте. Испуганный Виржилио на ощупь пробрался к ней, попробовал поднять. Оказалось, Джоконда не нуждается в помощи. Ее оскорбленную гордость можно было утихомирить лишь доводами, которых он и представить не мог.
– Что вы обо мне знаете? Может, думаете, что искусство – моя главная цель в жизни?
Когда в зале вспыхнул свет, Полидоро подошел и помог Джоконде встать. Она обратила внимание на плачевный вид фазендейро. Пожалуй, в «Ирисе» не оказалось ни одного победителя.
