уважительно по фамилии, но тут лучше опустим) и с ещё одним каким-то специалистом занял позицию в дверном проёме, разделяющем банкетный зал и «рояльную».
А иначе как через «рояльную» нельзя было пройти: а) в нужник (да-да, тот самый); б) в курительную – а в банкетном зале курить было нельзя. Чупринин занял две трети проема, а Наталья Борисовна со специалистом – ещё треть. Таким образом, ни справить нужду, ни покурить, не миновав волшебным образом скульптурной композиции «Живые классики обсуждают оптимальные пути дальнейшего развития российской многонациональной литературы», было нельзя. А курить и справлять нужду хотели многие…
У меня на глазах между монументальной спиной классика и дверным косяком протиснулись (именно протиснулись, а не «прошли боком») несколько человек, и ни разу поглощённый беседой классик даже не шелохнулся. Вот концентрация учёного, вот сосредоточенность публициста! Собеседникам же, понятно, и в голову не пришло отвлекать гиганта от его мысли по таким пустякам.
Да и то. На всю жизнь, наверное, запомню фразу, которой Сергей Иванович пригласил перед этим литературных кур поклевать что бог послал по завершению Официальной Части: «А теперь можно спуститься вниз, где находится ВСЁ, ЧТО ВАМ ПОЛОЖЕНО». Заставил задуматься.
Существуют ли Другие сами по себе, вне моего представления и постижения? Если да, то налагает ли это их существование на меня какую-либо ответственность? Если да, то налагает ли эта моя ответственность какую-либо ответственность на Других?
А это в самом деле смешно – жрут и жрут. Раньше никак не могли наесться после коммунистической тирании, теперь жрут впрок, потому что, – Гусь в изгнанье, Хорь в тюрьме, помолитесь обо мне, – Тоталитаризм возвращается.
Кто этого сам не видел, а только читал их книжки, наверное, не поверит. Толкаются у кормушек, наступают друг другу на ноги, тянут шеи, торопясь навалить на тарелку побольше всего, резвенько бегут туда, где «кажется, поднесли горячее», прячутся в уголок, блаженно поквохтывая…
Я-то ладно, я фашист, мне лишь бы нажраться и поблевать потом, а вот на моих гораздо более культурных и рукопожатных коллег смотреть в эти непростые моменты бывает больно. Впрочем, больно главным образом оттого, что мне с моей провинциальной гордостью колхозника никогда не достаётся ничего, кроме пары тарталеток с горчицей.
То ли дело у нас во «Втором дыхании»! Подходишь такой к стойке, весь устало дыша пороховыми газами, сдвигаешь устало на затылок свой стетсон и устало выдыхаешь за корсаж красивой-прекрасивой (килограммов восемьдесят в ней, не меньше) подавальщице: «Два-по-сто и два-как-обычно!»
И она звонким голоском докладывает: «Сию минуту, мой миленький! Сию минуту, ангел непревзойдённый мой!» И через плечо нараспев, в кухню: «Ма-аань!.. Два-как-обычно Нашему Господину!!!»
И пока ты сурово и самоуважительно (и устало) распределяешь под столом кольт и шпоры, она, голубка моя, нежной своей белой ручкой нацеживает два прозрачных, как слеза, холодных, как лёд, тягучих, как сопля ребёнка, пластиковых стаканчика… Прямо у неё в руках стаканчики трагично запотевают… увлажняются… и точно так же увлажняются в это время твои усталые натруженные ноги в портянках.
«Инкаспулируются». Употребил вчера это ненаучное слово в разговоре с Ваней Куликовым, а спохватился и застеснялся только сегодня, на переходе в метро, на ступеньках. Известно, что люди нигде так не инкапсулируются, как в переходах метро и ещё в толчее у эскалаторов.
От настигшего меня стеснения упал на спину и проехался по лестнице, тарахтя затылком. Эти гады вечно посыпают снег какими-то белыми штучками, типа мелкой пенопластовой крошки. Снег от неё тает даже в десятиградусный мороз, а грязь получается специальная, московская, повышенной жирности. На полу в метро образуется налёт какой-то на редкость скользкой химической субстанции, вот на ней я и поскользнулся.
А перед этим наблюдал деда с бабкой. Дед выходил из вагона неспешно, вальяжно, был неприступен и величав, как дуб Болконского. Москвичи (и гости столицы, разумеется) тыкались ему в спину и беззвучно шипели от злости. А я подумал, что этот, послуживший причиной, наверное, двухсот микроинсультов дед – единственный, кто здесь нормален. Вольный хлебопашец.
Даже будучи крепостным какого-нибудь Лужкова или Чубайса, хлебопашец всегда свободен на своем поле или дачном участке. Пусть ему надо отдавать крепостнику часть урожая. Зато только от его инициативы, выбора и решения зависит, вырастет на поле-огороде репа или не вырастет. А Чубайсу репа не подчиняется!
И вот этот вольный хлебопашец даже в «людском потоке» ощущает себя личностью, тогда как мы, москвичи и гости столицы, инкапсулируемся в ужатых до невозможности внутренних зонах приватности и течём по волнам злого лужковского гения на манер броуновских частичек. Это стыдно – быть броуновской частичкой! Даже если расширить зону приватности до салона собственного автомобиля, ничего не меняется. Все равно стоишь, как козёл, в пробке, и никакой репы.
Жизнь – это грядка. А мы живём в ожидании разврата и пьянки. Живём год, два, пять, потом умираем. Но поскольку сначала разврат и пьянка, никто не волнуется.
Ешьте Репу! Живите вечно.
Кино вчера посмотрел. Там педераст один заболел СПИДом, а сам (в Америке ж происходит всё) в адвокатской конторе работает. Начальство прознало, занервничало – зараза всё ж, решили его уволить. Стащили у него со стола бумажку какую-то (как Жеглов у Шарапова), а потом вызывают. И состаивается у них такой разговор:
– Ну ты ж, типа, понимаешь, дорогой друг и брат, как мы тебя любим! Ты же наш друг, даже больше чем друг! брат! мы ж тут одна семья!.. Но как же это ты, сын, справочку-то нашу посеял? Короче, поскольку твое будущее в нашей фирме перестало быть лучезарным, мы считаем жестоким оставлять тебя без перспектив Блестящей Карьеры.
– Ой, отцы, вы чё, меня увольняете?..
Потом этот пед очень трогательно под мою любимую композицию брюс-спрингстина «Streets of Philadelphia» ходит по всяким адвокатам, для жалости раскарябав на голове язвы и нацепив сверху бейсболку, как у брюс-спрингстина. Заходит в приёмную, первым делом бейсболку снимает. Адвокаты, конечно, скорее в шок от такого зрелища. А он, гад, хвать сигарку из ящичка, помнет ПАЛЬЦАМИ и назад положит. Так и так, говорит, меня уволили из-за СПИДда, давайте их скорее засудим. Адвокаты от него отпихиваются и давай своим лекарям звонить. А пед снова под красивую музыку ощущает на асфальте своё сиротство.
Ну, не важно, чем у них там закончилось, я спать пошёл. Однако потрясло, что у этих говнюков в фильме всё время прокачивалась такая аргументация: «Не чурайтесь больных СПИДом, СПИД не передаётся через дыхание и рукопожатия, только через половые пути и слюни!» (В доказательство умильная сцена, как пед приезжает на юбилей мамочки с папочкой, скромных миллионеров из Бостона, и со всеми там обнимается, и все не боятся.)
Вот я и подумал, а если бы ПЕРЕДАВАЛСЯ? Через рукопожатия, через чих, через сигары адвокатские, через справки? Какой бы тогда фильм сняли? И сняли бы его вообще? Всё-таки есть в этом регламентированном западном «гуманизме» какая-то неистребимая подлость.
Позвоночный столб давит, морда каменная, Лесин написал смешное – сижу смеюсь, а не весело. Боже, покарай Лесина!
Между прочим, научный факт. Так весь день вчера и проходил в штанах, заляпанных какой-то селёдкой. И в них же потом принимал посильное участие в церемонии вручения литературной премии имени Аполлона Григорьева. А Басинский ещё говорит: «Посмотри на Агеева, совсем спился, чёрт. Смотри, смотри, бомж какой!» – «Ха-ха, – отвечаю, – действительно». А на самого такая серьёзность обрушилась, прям связала по рукам и ногам.
