— Ты до сих пор уверен, что это хорошая идея? — спросила Флавия. — Перевозка этого ящика в Италию обойдется в целое состояние. Он невероятно тяжел.
— Здесь они все такие, — ответил Аргайл. — Просто не хотят рисковать. Упаковывают, распаковывают, снова переупаковывают, так уж у них заведено. Попробовала бы ты поднять ящик, в который они поместили в аэропорту моего маленького Тициана. Погоди-ка. Давай лучше снимем этот ярлычок с Бернини, чтобы потом, не дай Бог, не перепутали.
Он потянулся и сорвал старую перевозочную наклейку, скатал ее в шарик и зашвырнул куда-то в угол.
После секундного раздумья Флавия подобрала комок бумаги, бережно расправила его.
— Джонатан! — воскликнула она. — Что?
— Как думаешь, сколько весит эта штука?
— Хоть убей, не знаю. Тонн пять, да?
— Нет, серьезно.
— Да не знаю я. Около центнера? Что-то в этом роде.
— А как считаешь, сколько весит бюст?
Аргайл пожал плечами:
— Фунтов семьдесят? Может, больше.
— Но на этой бирке написано, что вес ящика составляет сто двадцать фунтов. Выходит, теперь ящик весит ровно столько же, как тогда, когда переходил через таможню с Бернини?
— Гм…
— Это означает, что бюст из кабинета Тейнета никто не крал. Это, в свою очередь, означает…
— Что?
— Да то, что тебе придется искать другой ящик для переправки останков ди Соузы. А мистер Лангтон должен нам кое-что объяснить.
В тот же день у Флавии состоялся еще один серьезный разговор, с Дэвидом Барклаем, которого она нашла в его офисе. Шикарное заведение — повсюду толстые ковры, секретарши, разные чудеса современных высоких технологий. И все, как водится, исключительно в белых тонах; странно, что местное население не приветствует этот цвет в своих домашних интерьерах.
Флавия изо всех сил пыталась внушить себе, что личная антипатия никак не может служить основанием для обвинений. Но такие мужчины, как Барклай, внушали ей стойкое отвращение. Было в его прическе нечто такое, что приводило в бешенство, заставляло предположить, что характер и мнения этого человека столь же тщательно разглаживались, нивелировались на протяжении многих лет, поэтому перестали существовать вовсе.
Сама обходительность и вкрадчивость, столь же безлик, как и белый диван, на котором сидит, адаптирован к любым обстоятельствам и не желает оскорбить кого бы то ни было.
Впрочем, оскорбительным ей казался вовсе не тот факт, что Барклай потратил целое состояние на свои костюмы и стрижки, туфли и золотые запонки; ведь Флавия, в конце концов, была родом из Италии. Итальянские мужчины всегда отличались тщеславием и суетностью, любили блеск мишуры. Одевались, чтобы произвести впечатление на самих себя, часто преуспевали в этом, и их мало заботило мнение других людей. Но тщеславие в случае с Барклаем отступало на второй план; он создавал себя с целью производить впечатление, прежде всего на других. И старался не выдавать при этом своего истинного «я».
Вести с ним беседу было трудно. Развязать ему язык было можно, лишь упомянув, что с учетом всех обстоятельств ему крупно повезло, и он пока что еще не попал за решетку. Но говорить этого Флавия просто не имела права, и она страшно нервничала, опасаясь ляпнуть что-нибудь лишнее. Она решила начать с общего, стала расспрашивать об убийстве.
— Ничем не могу помочь. Даже абстрагируясь от действительности, не вижу, не понимаю, кому было выгодно убивать Морзби.
Просто удивительно, подумала Флавия, как порой люди отказываются видеть собственную заинтересованность в деле. Анна Морзби наследует миллиарды; Барклай вполне может рассчитывать на свою долю; Лангтон хочет занять место Тейнета, сам Тейнет копает под Стритера; Морзби-младший обижен, что ему не досталось ни гроша. Все эти люди страшно нервничали и переживали, зная, как старик собирается распорядиться деньгами. И Барклай, адвокат, законник, не видит и не понимает, кому это могло быть выгодно. Просто поразительно!
— Что же касается бюста, могу сказать лишь следующее: я дал добро на перевод денег на счет в швейцарском банке, чтобы заплатить за него.
— И больше никакого участия вы в его приобретении не принимали?
— Помимо этого, нет. Я впервые услышал о бюсте, когда мне позвонил Морзби и велел поспешить с оплатой. Покупки предметов искусства — это не мой бизнес. Я лишь оплачиваю их. Вернее, оплачивал.
— Вы не заметили здесь ничего необычного? Ничего, что показалось бы вам странным?
— Нет.
— Таким образом, вы перевели два миллиона долларов именно в тот день, когда бюст был украден? Или четыре миллиона? Люди часто ошибаются в счете.
Барклай медлил с ответом. Флавия уловила перемену в его настроении и удивилась. Ведь вопрос был задан самый обычный, практически не имевший отношения к делу. Ничего не значащее предположение, дававшее ей возможность обдумать следующий ход. Она никак не ожидала такой реакции.
Но теперь Флавия видела: Барклай явно встревожен. Что ж, самый удобный момент продолжить допрос, заставить его раскрыться, возможно, даже намекнуть, что, представ перед судом, он будет выглядеть не слишком замечательно. Лучше всего сделать это прямо сейчас, неофициальным путем, и посмотреть, каков будет результат.
— Интересно, как это вам удалось обнаружить, — произнес он.
— Гм, — хмыкнула Флавия, не в силах придумать более подходящего ответа.
— Оба, разумеется.
— Простите?..
— Оба.
Флавия ничего не понимала, но помрачневшее лицо Барклая свидетельствовало о том, что он придает этой проблеме большое значение. Она закивала, как бы давая понять, что именно эта незначительная деталь ее и интересовала.
— Понимаю, — медленно протянула она, — понимаю…
И тогда Барклай, откинувшись на спинку кресла и глядя в потолок, принялся развивать тему, пока Флавия судорожно пыталась сообразить, о чем это он, черт возьми, ей толкует.
— Это продолжалось много лет, — сказал он. — Мне не следовало соглашаться, но Морзби не тот человек, которому можно было говорить «нет». Теперь я понимаю: то был только вопрос времени. Очевидно, что рано или поздно некий человек начнет проверять все эти колонки цифр, складывать и умножать, и увидит, что везде стояла моя подпись как человека, дающего санкцию на выплату. Ну и Тейнета, разумеется.
— Тейнета?
— Да, конечно. Ведь без него я работать не мог. Он проводил все оценки, подтверждал, что данные предметы стоят тех денег, которые был готов выложить за них Морзби. Сначала я думал, что Морзби принимает все на веру. К примеру, он говорил, что готов выложить такую-то сумму, а Тейнет объявлял во всеуслышание, что Морзби пожертвовал вещь стоимостью в эту сумму. Я думал, что старик ничего не подозревал. Я и сам долго ничего не подозревал, просто делал то, что мне говорили.
Барклай откашлялся, помолчал, затем продолжил:
— Разумеется, Тейнет считал, что старик часто переплачивает, но то была исключительно его прерогатива. Однажды он заметил, что эти долбаные европейцы просто дурачат его, и я начал вникать. Но было уже слишком поздно. Я так и видел эту картину. Приходит к нам инспектор налоговой полиции и говорит: «Мистер Морзби на протяжении многих лет избегал уплаты налогов. Утверждал, что платил за то или иное приобретение в два-три раза больше, чем на самом деле. И вы утверждаете, что ничего об этом не знали? Конечно, они бы ни за что и никогда не поверили в это. Оба мы были наивными людьми, слишком цеплялись за свое драгоценное место. И вот я продолжал переводить деньги, часть из них пристраивая на
