Амалиной долине? Нет? Тогда тебе здорово повезло, потому что, если бы ты видел, что там творится, у тебя бы случился инфаркт.
— Что там произошло?
— В долине безобразничают рабочие лесопильного завода. Они грузят отходы на машины и вываливают их содержимое прямо около дороги или в лесу, то есть там, где им захочется.
— Кажется, — подал голос Петр Черник, — на Шумаве больше проблем с местными жителями, чем с туристами.
— Действительно, местные жители иногда бывают хуже заезжих туристов. Недавно я встречался с управляющим хозяйством в Черневе и вдруг вижу такое, что глаза на лоб полезли: мальчишки играют трубами от органа. Оказывается, эти сорванцы разобрали в местном костеле орган и растащили все трубы. И никто на это не обратил внимания. Я пошел к школьному учителю, а тот смотрит на меня так, будто я с луны свалился: мол, не может же он уследить за каждым мальчишкой… А возьмите Фогельзанг. Это старинная краловацкая усадьба, которая с каждым годом все больше ветшает и рушится, и никто даже пальцем не пошевелит, чтобы ее спасти. Однажды Франта Станчик напомнил о ней реставраторам, но те только пожали плечами и оправдались тем, что якобы нет средства на ремонт здания.
— Я им верю, — заметил Петрань.
— Я тоже, но сердце кровью обливается, когда видишь, как памятники, воздвигнутые нашими предками, пропадают, и никто ничего не предпринимает.
— Вы слышали, ребята? Это говорит краловацкий староста, — рассмеялся Петрань.
— Почему вас так называют? — спросил Черник.
— Пусть вам об этом лучше расскажет лесник. Наверняка он был одним из тех, кто придумал это прозвище.
— Нет, Герберт, ты ошибаешься…
— Вы знаете краловацкую историю? — прервал его Пешл, обращаясь к Чернику.
— Да, немного. Писал кое-что о жителях этих мест.
— Тогда вы согласитесь, что краловаки, в сущности, похожи на ходов [3]. А разница лишь в том, что ходы охраняли нашу границу в районе Домажлице, а краловаки — около Краловского леса…
Именно в тот момент, когда Герберт начал разговор на свою излюбленную тему, в комнату вошла его жена с бутылками вина и пива. Услышав его слова, она не смогла удержаться от замечания:
— Опять ты о краловаках? Я вам, ребята, вот что скажу: если бы мой супруг любил меня так же, как своих краловаков, то нас бы показывали по всей республике как самую счастливую супружескую пару.
— А ты не можешь без того, чтобы не бросить в бочку меда ложку дегтя, — проворчал Пешл. Он поднялся, подошел к буфету, открыл дверцу и достал рюмки: — За здоровье, друзья! Прежде всего — за здоровье Еника!
Когда гости поставили рюмки на стол, Пешл опять обратился к Чернику:
— Ну, так как, вы согласны с тем, что краловаки незаслуженно забыты только потому, что не нашлось у них такого писателя, как Ирасек [4].
Черник склонил голову и задумчиво произнес:
— Не знаю. Думаю, дело не в этом: просто ходам отдается предпочтение…
— Как это «не в этом»? Почему же тогда пограничники признают только ходов? Они даже взяли от ходов в качестве эмблемы собачью голову — символ верности и бдительности. А когда-то гербом ходов был войлочный сапог. Только художник Миколаш Алеш [5], рисуя домажлицких пограничников, придумал собачью голову в качестве их герба.
— И все-таки нельзя утверждать, что пограничники забывают о краловаках.
— Иногда, мой друг, забывчивость проявляется в том, что мы замалчиваем правду.
— Я считаю, пан Пешл, что история краловаков значительно сложнее, чем история ходов. Между ними существует некоторое различие. Действительно, краловаки, как и ходы, были свободными крестьянами, это бесспорно. Но по своему предназначению они сильно различались.
— Чем же?
— Вы знаете, что в древние времена селения ходов были разбросаны на всем протяжении чешско- немецкой границы. В обязанности ходов помимо непосредственной охраны границ входило также сооружение и ремонт дорог и переходов через границу. Основной же задачей краловаков была не охрана приграничных дорог, потому что в районе Краловского леса до середины средневековья таких дорог было очень мало. Краловаки были свободными крестьянами, они возделывали землю на этих труднодоступных участках. Вот почему король и феодалы дали краловакам кое-какие привилегии. Насколько мне известно, заселение Краловского леса началось только благодаря развитию ремесел, прежде всего стекольного. Когда там начали выжигать леса в целях получения поташа для стекольного дела, появились свободные земли, на которых и селились земледельцы…
— А когда, вы думаете, это произошло? — нетерпеливо перебил Черника Пешл.
— Где-то в первой половине шестнадцатого века.
— А кто же тогда до этого охранял границу?
— В районе Краловского леса — никто. Здесь были тогда такие дремучие леса, что не требовалось охранять границы.
— Так вы не согласны с предположением, что краловаки были расселены на Шумаве по приказу Бржетислава I, так же как ходы?
— Нет, с этим нельзя согласиться. Не существует ни одного письменного свидетельства в пользу такого предположения. Насколько мне известно, первые упоминания о краловаках встречаются в рукописях начала семнадцатого века.
— И все-таки я считаю, что краловаки заслуживают большего внимания, чем то, какое им оказывается сейчас…
Пешл с Черникой еще добрых полчаса обсуждали эту проблему, пока опять не вмешалась жена Пешла:
— Ребята, я не хочу вас прогонять, но я знаю нашего отца: он может говорить о краловаках до петухов, а ведь вам часа в три надо выехать.
— Это верно, — поддержал хозяйку Бржезина, — я пойду лягу.
К шоферу, присоединился Вондрачек. Лесник Петрань тоже поднялся. Только Пешл и Черник не хотели ложиться. Они остались за столом и говорили еще о многих вещах, которые имели отношение к их общей любви — Шумаве.
Пешл рассказывал о местах, где когда-то стояли стекольные заводы, показал Чернику их продукцию, которую удалось сохранить для будущего. Они вместе осмотрели отдельные бусинки и целые связки, коллекцию разноцветных табакерок, граненые, лепные и раскрашенные вазочки, чашки, стаканы и подсвечники, которые производились на давно исчезнувших стекольных предприятиях. Пешл рассказывал о шумавском стекле с таким же увлечением, как и о краловаках. Потом он достал из секретера деревянную коробку, полную старых фотографий. Они внимательно рассматривали их, и почти каждую из фотографий Пешл как-то комментировал. В этой коллекции Черник увидел фотографию квильдского лесоруба и капельмейстера Гартауэра, чью песню «Там, на прекрасной Шумаве, моя люлька стояла» и сегодня поют не только в Чехословакии, но и в Баварии, и в Австрии, фотографии усатого шумавского лесоруба, пастуха, силача Сенпа Ранкола, а также снимки Подрокланской лесной сторожки, интерьера Полауфова трактира, дома лесника Коржана на Бржезнике и множество других уникальных фотографий достопримечательностей Шумавы, о которых сейчас можно только прочитать в романах.
Около полуночи Герберт Пешл спохватился, что надо же дать гостю поспать. Но только он начал извиняться, как Черник прервал его:
— Это я должен просить прощения у вас за то, что так много отнял времени. Для меня это был чудесный и поучительный вечер.
— Но вам через три часа уже ехать. Не знаю, как вы встанете.
— Не беспокоитесь, мне не привыкать. Ради интересных впечатлений можно пожертвовать сном. Только скажите, пожалуйста, что было первопричиной вашей любви к Шумаве?
— Я никогда не задумывался над этим вопросом. Наверное, все произошло потому, что я родился на
