идти не вдоль, а поперек темы. Вот банкеты в Ялте и дают такой поперечный срез времени. Мне даже кажется, что вокруг этого сюжета можно было бы снять глубокий фильм. Правда, для этого потребовалось бы осуществить абсурдную фантазию - соединить усилия Алексея Германа с Никитой Михалковым. Такого неосуществимого симбиоза требует двойственность символического акта, воплотившего противоположные и потому потаенные смыслы сталинского проекта.
С одной стороны, нас удивляет феноменальная эффективность государственной машины, сумевшей имитировать собственную бесперебойность.
С другой, поражают бесцельность и бестактность, точнее - бесчеловечность этого пира. В сущности, Ялта оказалась 'потемкинской деревней', которая никого не могла обмануть. (Рассуждая житейски, союзники с их ленд-лизом не могли не знать, в каком состоянии находилась советская страна к концу войны.) Смысл кулинарного чуда, что бы ни писал об этом сам Похлебкин, следует искать за пределами политики - в архаических глубинах мифологического сознания. В рамках этих категорий, которые часто оказываются единственно пригодными для описания сталинской истории, ялтинские банкеты - гекатомба. Грандиозное, внушающее трепет жертвоприношение богам войны, которые должны в благодарность за тучное угощение дать Сталину власть над миром. Ритуальный характер мистерии, в которую превратился дипломатический обед, подчеркивают сверхъестественные усилия, потребовавшиеся для его приготовления. Чтобы сотворить такое, надо было одержимо верить в магическую силу обряда. Безумное изобилие входило в такой контраст с окружающей нищетой и голодом, что одно как бы упраздняло другое. Фикция замещала действительность, потому что была несопоставима с ней. Не способный к тотальному преображению мира, режим заменял его своими символами. Власть, считавшая себя абсолютной, на самом деле могла себя реализовать лишь на отдельных, ритуально выделенных фрагментах социального пространства - на сакральной территории храмовых участков, где располагался вождь или его истукан. В своей книге 'Тоталитарное искусство' Игорь Голомшток упоминает два характерных эпизода, иллюстрирующих эти патологические отношения с действительностью: 'В декабре 1941-го, когда танки Гудериана, исчерпав запасы горючего, остановились на подступах к Москве, на одну из подмосковных станций пробился немецкий железнодорожный состав. Но он не привез умирающей армии ни горючего, ни продовольствия, ни зимнего обмундирования. Вагоны были нагружены плитами красного мрамора для памятника Гитлеру в Москве. В 1943-м мозаичные плафоны для третьей - самой парадной - очереди московского метро набирались в блокированном Ленинграде, и специальные самолеты переправляли оттуда в столицу радостные образы советских людей, шагающих навстречу счастью под водительством великого вождя'.
Эти истории раскрывают общую природу тоталитарной власти, черпавшую силу в ритуальных манипуляциях. Пожалуй, тот 'большой стиль', свойственный, как считают, этой эпохе, можно было бы назвать 'магическим реализмом' с большим основанием, чем всю латиноамериканскую прозу. Сталинская культура не изображала реальность, а заклинала ее. Магическое сознание режима, строившего себе, по выражению Пелевина, новые 'психические этажи', осталось неразгаданным наследством. Им до сих пор пытается распорядиться уже постсоветская культура. Не ленинские 'комиссары в пыльных шлемах', которыми еще бредили шестидесятники, а слепая и могучая сталинская вера в пластичность первичного сырья - жизни как таковой - завораживает новое русское искусство (вспомним того же Пелевина, Сорокина, Сокурова). Оно ищет в своем темном прошлом зашифрованную инструкцию к изготовлению реальности, чье искусственное происхождение нам открыл постмодернист-ский век.
Нью-Йорк
Source URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2003/10/genis.html
* * *
Журнальный зал | Звезда, 2004 N2 | АЛЕКСАНДР ГЕНИС
ДЕТИ ГУТЕНБЕРГА
Франкфурт возник на месте брода через реку Майн. Многозначительная деталь. Молодые города обычно жмутся к холмам, как Рим, или прячутся на островах, как Манхеттэн. Но этот, строясь возле переправы, провидел свою судьбу - быть всем посредником. Город транзита, Франкфурт всегда жил обменом - товарами и идеями, словами и делами, деньгами и людьми. Родина банков, хозяин самого большого в Европе аэропорта и лучшего на всем континенте вокзала, он стал ярмаркой Запада.
Ярмарка - не только базар, это еще и праздник, который не прекращался здесь почти девять столетий. Но среди тридцати ежегодных международных торговых выставок, которые проходят во Франкфурте, только одна уникальна - знаменитая Buchmesse, куда привозят каждую третью книгу в мире. Когда это началось в 1462 году, еще был жив уроженец соседнего Майнца Гутенберг. Его первенцу - печатной Библии исполнилось всего семь лет. Издательское дело казалось диковинкой, в которую не верили даже вкладчики. (Один из них разорил Гутенберга судебным процессом, оставив ослепшего от работы первопечатника доживать свой век на общественном попечении.) Но Франкфурт мгновенно оценил изобретение, признанное историками главным в минувшем тысячелетии, и превратил книгу в доходный бизнес.
Не самое выгодное и уж точно не самое надежное дело, книжная торговля всегда отличалась от любой другой. Кипа обрезанных листов, книга притворяется вещью, но вряд ли является ею: слова в переплете ничего не стоят, пока их не прочтут. Ценность книги растворена в умах ее потребителей. Чем больше их становилось, тем дороже казалось ее содержание - каким бы оно ни было. Печатный пресс породил и массовую культуру, и массовое общество, и нас с вами. Все мы - дети Гутенберга. Самые верные из них каждую осень собираются во Франкфурте.
В октябре 2003 г. первым меня тут встретил Сталин. Плакат с его портретом, приглашающий на выставку соцреалистов, висел на каждой афишной тумбе в городе. ('Могла бы Москва украсить себя портретами Гитлера?' - спрашивал ехидный Брускин.) Парадный Сталин, выполненный в добротной академической манере тоталитарной классики, вполне вписывался в царящую здесь моду на социалистическую часть германского прошлого. Немцы ее называют 'ост-альгия'. Мягкая форма нашего соцарта, она позволяет играть с уже безопасными артефактами гэдээровского производства - от памятников Марксу до неувядаемой фигуристки Катарины Витт. Атмосфера 'музеализации' Старшего Брата могла бы придать приглашению России в качестве почетного гостя книжной ярмарки двусмысленный характер, но обе стороны - и тактичные хозяева, и предприимчивые гости - сделали все, чтобы от него избавиться.
Россию принимали вне политики - как новую страну с великим культурным прошлым. Именно такой она и старалась представить себя на всех мероприятиях ярмарки. Официальным девизом (или 'слоганом', как предпочитает изъясняться программа) экспозиции была многозначительная, хоть и не слишком ловкая фраза 'Россия - новые страницы'. Однако русскому десанту больше бы подошел другой лозунг: 'Даешь преемственность'. Как сказал критик Андрей Зорин, 'никто не хочет признать, что нашей стране всего 12 лет'. Оно и понятно. Слишком короткая постсоветская история, не осчастливленная к тому же культурным взрывом, нуждается в высоком пьедестале. Его обеспечивал дизайн экспозиции, начиная с фантиков специально выпущенных конфет. Главным графическим элементом русской программы были выбраны два супрематистских квадрата, улегшихся на сплошном поле писательских имен. Расположенные без видимого порядка фамилии перемешивали классиков и современников в той опасной пропорции, что чревата непреднамеренным комизмом: Владимир Маяковский, Ирина Денежкина, Набоков. Или так: Мандельштам, Улицкая, Достоевский. Конечно, все гении стояли на чужих плечах, но не на цыпочках же.
Та же тема гордой преемственности прозвучала на торжественной церемонии открытия ярмарки.
