Правда, тут наблюдалась занятная асимметрия в речах гостей и хозяев. Вице-премьер России Галина Карелова оперировала очевидными именами: Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин, Ахматова, Пастернак, Солженицын. Немецкая сторона - в лице министра культуры Кристины Вайсс - действовала тоньше. Она упоминала Жуковского, Хармса, Бабеля, цитировала 'Четвертую прозу' Мандельштама и закончила свое выступление уместным замечанием, сказав, что в России появилось первое поколение писателей, лишенных не только рогаток цензуры, но и опеки государственного патернализма.
Без последнего, правда, российская экспозиция вообще бы не добралась до Франкфурта. Поскольку издательства еще такого позволить себе не могут, расходы приняло на себя государство. Объявленная державным делом акция обошлась в шесть миллионов бюджетных долларов. Значительная часть их ушла на торжественный гала-концерт в Старой опере, ставший наглядным примером идеологического оксюморона - 'Новая Старая Россия'. Составленная все с той же лихой эклектичностью программа включала все, что знает о России не слишком любознательный иностранец: Чайковский, Рахманинов, Стравинский, классический балет, романсы, 'Половецкие танцы' по-моисеевски и непременный колокольный звон. Собственно сегодняшнюю культуру представляли костюмы Юдашкина. На сцену выходили архитектурно наряженные красавицы, в каждой из которых мне чудилась героиня русских книг: то Элен Безухова, то Грушенька из 'Карамазовых'. Дефиле 'венчала' стилизованная под икону Богородицы манекенщица в просвечивающем золотом платье. Не хватало только 'татушек'. Легко понять, что концерт никого не оставил равнодушным.
Прологом к собственно литературной части ярмарки стала лекция, которую прочел любимый немецкими читателями Маканин. Подчиняясь обозначенной инерции исторического универсализма, Владимир Семенович предложил свою версию литературной эволюции. Сильно упрощая, ее можно назвать 'от богатых к бедным'. Первые населяли романы ХIХ века: 'Онегины, Болконские, Обломовы, Карамазовы. Мы их хорошо знаем. Они так и остались в своих неразоренных усадьбах. Они там навечно. Они влюбляются или расстаются. Они размышляют, что делать и кто виноват. Они скучают. Они отдыхают. Герои русских романов отдыхают в усадьбах'. Роман ХХ века - по Маканину - избавил героя от усадьб и прочей собственности. Он и буквально и метафорично раздел его донага: 'Русский роман явил идеально раздетого и обобранного героя. Наконец-то, вот он, герой - Зэк. В этом смысле Иван Денисович - правильное продолжение всех их: и казака Мелехова, и булгаковского профессора Филиппа Филипповича, да и Юрия Живаго тоже. Наш последний значащий романный герой. Зэк со своей ложкой'. Завершив пейзаж разбоя, русская литература теперь опомнится, предсказывал Маканин, чтобы 'написать роман-рифму ко всем нашим отдыхающим', начиная с Евгения Онегина: 'Молодой рок-музыкант Женя Онегин едет к умирающему дяде-олигарху, который оставляет ему завещание: загородный дом, вписанный в два гектара земли, с прекрасным садом, гаражом и службами. Молодой Онегин говорит: 'Спасибо, дядя, это - дача, да?' Но умирающий произносит в ответ другое слово. Забытое: усадьба'.
Интересная и провоцирующая, как любая схема, франкфуртская лекция Маканина побуждала к спору. Мне, например, кажется, что современная литература уже успела не только одеть своего героя, но и нарядить его в пиджак за пять тысяч долларов, без которого, если верить гламурным журналам, уважающий себя москвич не выходит из дому. Маканин в своем анализе проигнорировал фантастическую, как старик Хоттабыч, фигуру нового русского. Между тем, именно он запускает интригу множества популярных романов, включая, скажем, последнюю книгу Виктора Пелевина.
ЧЕТЫРЕ ТЕМПЕРАМЕНТА
Главным аттракционом российского павильона на ярмарке были не книги, а их авторы. Заботами московских чиновников со всего света собрали сто русских писателей, чтобы привезти их во Франкфурт. (По последним подсчетам их оказалось на треть больше, чем было обещано.) Мне повезло - я на ярмарку прилетел с Запада. С Востока, как водится, дорога была куда труднее. По какому-то недоразумению заказанный самолет задержался, и полсотни тщательно отобранных авторов провели девять часов в московском аэропорту, причем - на ногах, сидеть было негде. Тяжелое испытание, как рассказал мне один из 'столпников' - Валерий Попов, привело к неожиданному результату. Запертые в тамбуре писатели так долго выясняли между собой отношения, что, в конце концов, растрогались и навеки примирились друг с другом. Видимо, соборность рождается взаперти.
Не мытьем, так катаньем добравшиеся до Франкфурта литераторы образовали странное, даже пугающее зрелище: толпу писателей. Читатели привыкли встречаться с автором тет-а-тет. Всех вместе писателей собирает только библиотека, да и то в алфавитном порядке, но по ярмарке они бродили тесной гурьбой. Тут были и кумиры моей молодости - спортивный Аксенов, по-прежнему элегантный Вознесенский, статный Евтушенко в самодельной рубахе бандуриста и герои последних лет - беззаботный Акунин, сосредоточенный Гандлевский, метеорная Толстая. В недрах немецкого павильона видели самого Сорокина.
Чтобы показать привезенный товар лицом, организаторы (в данном случае редактор удачно обновленного 'Октября' Ирина Барметова) устроили длинную череду публичных дискуссий. Они дали возможность посетителям ярмарки посмотреть писателя в деле - рассуждающим на самые разные, но равно актуальные темы. Я участвовал в четырех 'круглых столах', каждый из которых отличал свой, как в натурфилософии, темперамент.
Так, дискуссия о том, как создавать постимперскую идентичность России, протекала флегматически. Один за другим ее участники неспешно советовали этого не делать. Немецкий профессор Карл Шлегель уговаривал русских жить без проектов. Мариэтта Чудакова считала прошлое важнее будущего. Андрей Зорин говорил, что до тех пор, пока Россия не найдет свою идентичность, ее соседи будут спать спокойно. Всем нам противоречила модератор 'круглого стола' Ирина Прохорова, полагавшая, что новая Россия эту самую идентичность уже обрела, незатейливо срастив советское прошлое с дореволюционным. Примером тому может служить не слышащая себя анахроническая реклама: 'Покупайте конфеты кондитерской фабрики 'Большевик'. На рынке с 1885-го года'.
Меланхолики собрались за 'круглым столом' 'Путешествие из Петербурга в Москву'. Блестящая компания бывших и настоящих ленинградцев клялась в любви к своему городу, попутно ябедничая на москвичей, которых на дискуссию не пригласили. Этот элегический 'салон отверженных' оправдывал поэтический язык собравшихся. Каждый сверкал метафорами. Кушнер назвал Россию 'страной с двумя сердцами'. Арьев видел в петербургской культуре 'вакцину трагедии и ироничности', помогающую 'маленькому человеку выработать творческое сознание'. Рейн, объявив родиной поэта подсознание, объяснил, чем оно отличается: футуризм родился в Москве, акмеизм - в Петербурге. Толстая, живущая на две столицы и два континента разом, назвала Москву 'странноприимным домом' и обещала уехать в Питер, чтобы написать настоящий 'петербургский' роман. Диссонансом прозвучало выступление все того же Карла Шлегеля, игравшего роль Штольца из 'Обломова'. Немецкий историк, известный своими монографиями о русских городах, удивлялся тому, что Санкт-Петербург не завидует Праге, куда ежегодно приезжает 40 миллионов туристов, оплачивающих перестройку чешской экономики. Поскольку крыть было нечем, ведущий дискуссию Андрей Битов вернулся к метафорам, подняв их над историей с помощью географии. Распространение России до Тихого океана, говорил он, означает отмену Азии, Востока как такового. 'Запад, - продолжал Битов, - должен быть благодарен нам за то, что русские уже в XVIII веке дотянули Европу из Петербурга до Калифорнии'. Забавно, что как раз в этот день пришла весть о победе Шварценеггера, открывшего Америку с другой стороны.
Сангвинический характер дискуссии об интеллектуальной литературе обеспечило присутствие незаменимой Ирины Прохоровой. Бодро, внятно и деловито она говорила о том, что интеллектуалам пора
