экраны страны вышел первый в СССР широкоформатный фильм — безумно дорогая лента “Залп „Авроры””. Картину про Ихтиандра посмотрели 40 миллионов, про революцию — два, и ни один не запомнил. (Сейчас, кстати, снимается новый телесериал по тому же “Человеку-амфибии”.)
“Голова профессора Доуэля”(1925) — первая повесть, принесшая Беляеву успех. В ней рассказывается, как в бесчеловечных капиталистических условиях ученые оживляют (конечно, в гнусных целях) отрезанную от трупа голову гениального, но наивного профессора. Что с ним произошло дальше, я не знаю, потому что книгу так и не дочитал. Мне хватило одной головы. Она меня так напугала, что снилась потом многие годы. Я до сих пор вспоминаю эти детские кошмары, но теперь отделенная от тела голова стала для меня привычной аллегорией нашей рациональной, “интеллектоцентричной” цивилизации.
Голова профессора Доуэля прекрасно описывает того картезианского человека, с явлением которого и начался расцвет науки. Ее отцом по праву считается Декарт. Он разделил единое существо — человека — на две части: тело и разум. В основе картезианского анализа лежит знаменитое “cogito ergo sum”: мыслю (а если переводить точнее, то “рационально, логически, аналитически рассуждаю и планирую”) — следовательно, существую. Другими словами, если я мыслю, то существую, а если не мыслю, то и не существую. Поэтому, как говорит легенда, Декарт прибил живую, но не мыслящую собаку к полу и разрезал ее на куски. Для него она была роботом, бездушным устройством, лишенным истинного, то есть по- человечески разумного бытия. История про собаку, наверняка, — выдумка (Декарта сегодня не любят), но она вписывается в картезианскую систему.
Человек, по Декарту, — это голова профессора Доуэля, мозг, запертый в телесную клетку. Картезианский человек говорит: “У меня есть тело”, вместо того чтобы сказать: “Я есть тело”. Декарт отрезал человека от его тела, а значит, и от всего окружающего мира. Исследуя внешний мир, мы забыли о той природе, которая заключена в нас. За нерушимостью границы между неодушевленной материей и сознанием и была приставлена следить наука. Она отучила западного человека “мыслить” всем телом. Между тем, японцы часто говорят о “фуку” — “вопросе, адресованном животу”. Американцы это неголовное мышление называют “gut feeling”, мы говорим: “чуять нутром”. Во всех этих выражениях содержится намек на иной, внерациональный, телесный способ познания.
Картезианство отказывалось считаться с ним, но в последние годы нейрофизиология, подвергнув разрушительному сомнению уже самого Декарта, пытается заново срастить тело с духом — заново пришить несчастной профессорской голове туловище.
Знамя антикартезианской революции поднял доктор Антонио Дамасио (это еще почти неизвестное в России имя стоит запомнить). Славу ему принесла книга, которая так и называется: “Ошибка Декарта”. Переведенная на 24 языка, она стала международным бестселлером. Центральную идею Дамасио можно свести к одному исправлению в известном изречении: “Я чувствую, следовательно, существую”. За этой формулой стоят многие годы клинической практики.
В 1970-е годы, когда доктор Дамасио перебрался из Лиссабона в Америку, ему пришлось много заниматься пациентами с поврежденными передними долями мозга, где находятся центры, управляющие эмоциями. Они были по-прежнему умны и памятливы, но не могли принимать разумных решений, делать осмысленный выбор. Травма мозга приводила к полной атрофии эмоций, а без них человек не способен мыслить в том самом картезианском смысле, который предусматривает взвешенное суждение, холодный расчет и бесстрастный анализ. Новые методы изучения — сканирование мозга — помогли Дамасио проверить свою теорию. В результате точные данные, полученные в лаборатории, впервые показали, что мы не можем отделить разум от чувства.
Чтобы оценить по достоинству это открытие, вспомним, что вся наша культура основана на антитезе разума и чувства. Еще римляне требовали принимать решения “sine ira et studio” — “без гнева и пристрастия”. Дамасио доказывает, что это просто невозможно. Без чувства нет разума. Разум не может функционировать вне эмоций. Они ему не мешают, как мы привыкли считать, а помогают принимать правильные, вот именно что разумные решения. И это значит, что союз “и” в этой непременной паре не разделительный, а соединительный: разум и чувства составляют неделимое в здоровом человеке сознание: я мыслю — и чувствую! — следовательно, существую.
Теория Дамасио говорит нам, что наша цивилизация решительно и драматически не права в том, что недооценивает эмоциональную сферу жизни как таковую. За этим скрывается старая болезнь науки: она склонна игнорировать то, что не может подсчитать. Так за пределами классической науки осталось все, что не поддается исчислению: запах, вкус, прикосновение, эстетическая и этическая чувствительность, сознание в целом. В эту категорию неисчислимого попадают, конечно, и эмоции.
Следствием такого подхода стало то, что теперь принято мудрено называть “интеллектуализацией дискурса”. Об этом свидетельствует самая чувствительная к переменам сфера культуры — искусство. Любой роман прошлого на теперешний вкус кажется нам излишне сентиментальным. Не только чувствительные Ричардсон и Карамзин, но и такие титаны, как Диккенс и Достоевский, переполняли свои страницы эмоциями. Здесь постоянно плачут, смеются и сходят с ума от любви.
В ХХ веке так уже не пишут. Элиот как-то сказал фразу, которую можно применить ко всем классикам модернизма: стихи пишут не для того, чтобы выразить эмоции, а для того, чтобы от них сбежать. Вторя ему, Оден ядовито советовал тем, кто ищет в литературе сильных чувств, катарсиса, отправиться вместо книжного магазина на корриду. О таком часто говорил и Бродский. Наставляя поэтов в сдержанности, он писал, что эмоциональный пейзаж стихотворения должен быть “цвета воды”.
То же и в прозе. “Улисс”, эта библия модернизма, заражает читателя своеобразной бесчувственностью. Джойс первым по-настоящему полно раскрыл внутренний мир человека, но он регистрировал чувства, а не вызывал их. Такая же эмоциональная отстраненность разлита по страницам единственного писателя, которого можно поставить рядом с Джойсом — Платонова. Вот начало (я его до сих пор помню наизусть) гениального “Сокровенного человека”: “Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки”.
Монополия разума в современной культуре вызвала всеобщее сенсорное голодание. Заглушить его взялся масскульт. Любопытно было бы проследить закономерность, по которой вымещенные из высокого искусства эмоции переливались в более низкие жанры — от комиксов до Голливуда. Не зря же многие сегодняшние боевики-“мегахиты”, вроде “Титаника”, напоминают лесопилку эмоций. Они уже не вызывают сопереживание, а выколачивают его из нас.
Но и этого оказалось недостаточно. Когда я приехал в Америку, меня поразил совет известного путеводителя “Фодор”. Он рекомендовал приехавшим в Россию американцам отправиться на вокзал, чтобы полюбоваться открытым проявлением чувств, на которые еще способны славяне. Теперь для этого есть реальное телевидение. Внутренний протест против общей рационализации жизни ведет к погоне за заемными эмоциями. Сидя по другую, безопасную, сторону экрана, мы жадно поглощаем чужие переживания, спровоцированные условиями программы.
Такой эмоциональный вампиризм — тревожный симптом, говорящий о нашей собственной чувственной недостаточности. Вся история западного сознания шла по дороге разума. Только на этом пути мы и смогли построить сегодняшний мир. Но чтобы жить в нем, одного ума мало. Нам нужна школа эмоций, культура чувств, которая учит их уважать и рафинировать. Только радикальный мировоззренческий переворот может
