До базовой школы, где собирается наша группа, уже недалеко. А жаль. Не хочется покидать улицу. Я останавливаюсь под раскидистым деревом и смотрю сквозь прогнувшиеся под снегом ветки, смотрю в небо, в его кружащую голову глубину. Оно летит мне навстречу. Или это я лечу ему навстречу. Какая разница? Оно кажется мне таким достижимо-близким!.. Мне хочется все увидеть, все запомнить именно так, как это выглядит сейчас. Так бывает в минуты прощания. Но я не прощаюсь. Я просто хочу запомнить. Небо и ветку. Мою травинку на бруствере...
Я пришел в школу перед самым звонком. Студенты уже входили в класс и рассаживались по свободным партам. Я сел рядом с Машей.
Урок был показательный, к нему готовились. Ученики, отвечали бойко, не задумываясь, как будто заполняли привычную анкету: социальное происхождение героя, воспитание, портрет, отношение к труду... Анкета была длинная, если в ней чего-то и не хватало, так только пунктов о пребывании родственников за границей и правительственных наградах.
«Я отпетый хам и скотина, если можешь — прости меня»,— написал я на обложке тетрадки и пододвинул ее к Маше. Она негодующе повела плечиком и отвернулась. Я раскрыл перед нею страницу, которой начиналось наше «Воспитание смелости». В конце урока она слабо улыбнулась мне.
Обсуждение было тягучим и долгим. Федор Евдокимович несколько раз подмигнул мне с эдаким простецким, подначивающим лукавством, но я не выступил. Я нарисовал на листочке матадора и голову быка. Я успел нарисовать несколько матадоров.
В институте выдавали стипендию. Мы с Машей стояли в очереди перед кассой. К нам подошла Варя.
— Клим,— сказала она отрывисто, отведя меня в сторону,— можешь мне верить, можешь не верить. Это твое дело. Но я всегда желала тебе и вам всем только добра. Когда-нибудь ты это поймешь.
— Спасибо,— ответил я.
Все получилось очень галантно. Не хватало только пожать друг другу руки, как это делали, кажется, рыцари перед турниром.
Но она не лгала. Глаза у нее были решительные, простодушные и честные. Она действительно желала нам добра.
В пятьдесят девятой аудитории, где должна была заседать кафедра, Андрей Семенович, наш старенький, седенький лаборант, прихрамывая, суетился между столами, расстилая зеленые скатерти. Он очень дорожил своими зелеными скатертями, лишь ради самых торжественных случаев извлекая их из шкафа.
— Явились, бедокуры?— хмуро проворчал он, заметив нас с Машенькой,— Надо же: всех перебаламутили... Слышно, сам директор будет...
Мы заглянули сюда лишь на минуту. И нам обоим, наверное, вспомнилось одно и то же — долгие, мирные часы лекций, которые провели мы здесь, перебрасываясь записочками; бурные стычки на семинарах; на двери, с и пешней стороны, еще сохранилась мелкая надпись химическим карандашом — «Борис, Борис, все пред тобой трепещет» — память о зимней сессии... То, что должно произойти здесь сегодня, так не похоже на все, что знала эта аудитория...
— Как страшно,— шепотом выдохнула Маша, останавливаясь у порога.— Неужели мы ничего не добьемся?.. Ведь мы же правы!..
Я подошел к трибунке, еще лоснящейся глянцем после того, как Семен Андреевич протер ее тряпочкой. Пустая аудитория напоминала зеленое поле. Зеленое поле сражения лежало передо мной. Мне вспомнился Коржев: «Жизнь — это и радость, и боль, и борьба, и смерть, и любовь, и ненависть — все это и есть жизнь и она — прекрасна!»
Может быть, что-то такое знают, чувствуют Сосновский, Ковылин, Варвара Николаевна?..
— Ведь мы же правы,— повторила Маша,— ведь мы же правы, Клим!..
Что-то такое, возможно, они и знали, но я этого не знал, я отогнул край жесткой плотной шторы, и мне показалось, мы все несемся куда-то к черту, в белую бурю, во мрак, в бездну. Ветер наискось бил в раму тяжелыми хлопьями, дребезжали стекла, вой саксофона сливался с воем вьюги, смутно отраженные фигуры покачивались, хватались за столы, ловя ногами ускользавшую палубу. Нас сорвало с якоря, и все мы — с недожеванными бифштексами, пылающей люстрой и пухлогрудой певичкой эстраде — все мы движемся в бушующую тьму. Неужели этого никто не видит?..
Ко мне подошел Кит, сопя, обхватил за плечо и уставился в черное стекло.
— Что ты там разглядываешь?— спросил он.
— Нас сорвало с якоря,— сказал я.— Понимаешь?..
— Да,— сочувственно вздохнул Кит.— Рано же ты наклюкался. Это все ерш. Я заметил, эти свиньи налили тебе ерш. Хотя если шампанское — это уже не ерш... Как это называется, когда мешают с шампанским?..
Он усердно пыхтел мне в ухо, пытаясь вспомнить, ка это называется.
— Спроси у Олега,— сказал я, отворачиваясь от окна.— Олег должен знать, как это называется, когда с шампанским.
— Верно,— сказал Кит,— Олег знает. Олег знает, кого подцепить. Вон какую он себе подцепил. Я пойду, спрошу.
Олег танцует с Машенькой. Он смотрит на нее, на ее белую хрупкую шейку, на худенькие ключицы, выступающие над вырезом платья. Когда их не загораживают другие пары, наши взгляды встречаются и она усмехается
мне с вызовом, еще ниже опуская голову, почти кладет ее Олегу на широкую сильную грудь. Но я стою у окна, мне в спину пронзительно дует сквозь плохо заделанные щели, за окном бесится метель и провода жалобно высвистывают «Клим... Кли-и-им...» Надо бы сейчас подойти к ним и вмазать Олегу в бледное, наглое лицо, а Машу взять за руку и увести отсюда. Надо бы. Я знаю ведь, что это плохо кончится...
