запастись терпением, поскольку мастер Уильям пребывал не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Управитель недвижно лежал на спине с закрытыми, глубоко ввалившимися глазами. Челюсть его бессильно отвисла, и лишь хриплое, прерывистое дыхание указывало на то, что он еще жив. Брат Кадфаэль промыл рану, смазал ее заживляющим бальзамом и наложил повязку, и за все это время мастер Рид ни разу не шелохнулся.
Мадог забрал свой плащ, сушившийся у огня, и, набрасывая его на плечи, с добродушной усмешкой заметил:
— Хочется верить, что никому не пришло в голову взять да и прихватить с бережка мой улов, покуда я тут с вами толкую.
Перед тем как отправиться в лазарет, лодочник завернул пойманного днем лосося во влажную траву и оставил рыбину под вытащенной на берег перевернутой лодкой.
Мадог вышел за дверь, однако же вскоре вновь появился на пороге.
— Послушайте, тут у входа сидит какой-то паренек. Дожидается новостей о нашем утопленнике, и, как я понимаю, уже давно. Весь продрог и очень волнуется. Он просит разрешения войти и хотя бы взглянуть на недужного. Я, правда, сказал этому малому, что мастер Рид, скорее всего, проживет весь отпущенный ему Богом срок и самое худшее, что останется у него в напоминание о сегодняшнем неприятном событии, — вмятина на макушке, и посоветовал пареньку отправляться на боковую, потому как здесь от него все едино нет никакого проку. Но он не уходит. Не уходит, и весь сказ. Может, все-таки пустить его?
Брат Кадфаэль, справедливо полагавший, что чем меньше народу будет толкаться возле постели, тем лучше для больного, вышел за порог вместе с Мадогом, рассчитывая убедить неизвестного посетителя в преждевременности его прихода. На ступенях крыльца сидел Джэйкоб из Булдона — бледный, взъерошенный и изрядно продрогший, потому как вечер выдался прохладный. Чтобы хоть чуточку согреться, молодой человек, подтянув колени, обхватил себя руками. Завидя лодочника и монаха, он с надеждой поднял глаза и открыл рот, по-видимому намереваясь возобновить свои просьбы.
Мадог, проходя мимо, дружески похлопал Джэйкоба по плечу и, не задерживаясь, направился к сторожке. Плотный, приземистый, с широченными плечами и всклокоченной шевелюрой, он походил на пень могучего дуба.
— Лучше бы тебе, приятель, пойти в тепло, а то ведь совсем озябнешь, — сочувственно промолвил Кадфаэль. — И не переживай. Мастер Уильям непременно поправится. Но некоторое время он пробудет в беспамятстве, так что тебе нет никакого резона ни к нему рваться, ни здесь, на ступеньках, мерзнуть.
— Легко сказать, не переживай, — с искренним волнением отозвался Джэйкоб. — Я ведь просил его взять меня с собой. Говорил ему, что небезопасно ходить одному с такими деньжищами, что не худо иметь рядом надежного человека, но он и слушать меня не захотел. Сказал, что все это глупости и пустые страхи. Дескать, он, слава Богу, не первый год собирает для аббатства арендную плату и без меня знает что к чему. Всегда обходился без охраны и нынче обойдется. Ну а теперь… Сами видите, как оно обернулось. Может, я все-таки посижу у его постели, а? Ей-Богу, я буду молчать и ни чем его не потревожу… Сам-то он заговорил?
— Не заговорил, и не сможет говорить еще по меньшей мере несколько часов. Однако я сомневаюсь в том, что и после этого он много расскажет. А тебе там делать нечего. Здесь, в лазарете, возле него буду я — в случае чего помогу, да и брат Эдмунд под рукой. Чем меньше народу толчется возле больного, тем лучше для него.
— Ну, я все равно подожду еще немножечко, — обиженно пробормотал Джэйкоб и поплотнее подтянул колени.
— Гляди, дело хозяйское, — промолвил Кадфаэль, полагая, что холод и усталость рано или поздно вразумят молодого писца лучше всяких увещеваний, и удалился в лазарет, закрыв за собой дверь.
«Что ни говори, — размышлял монах, — а хорошо иметь такого преданного помощника. Глянешь на этого паренька, и сразу ясно, что напрасно Уильям поносит всю молодежь за мотовство и беспутство».
Впрочем, Джэйкоб оказался не единственным посетителем. Еще до полуночи в лазарет наведался и другой. Привратник тихонько приоткрыл дверь и, стараясь не потревожить больного, шепнул Кадфаэлю, что пришел сын мастера Уильяма.
— Парень спрашивает, как там его отец, и просит дозволения взглянуть на него.
Сержант к тому времени уже ушел. Кадфаэлю удалось убедить служителя закона в том, что сидеть в лазарете нет никакого проку, поскольку до утра Уильям все равно не очнется. Направляясь в замок, сержант вызвался известить о случившемся жену управителя, а заодно попытаться успокоить ее, заверив в том, что муж жив, за ним налажен хороший уход и он непременно выздоровеет. Кадфаэль уже собрался сам выйти за дверь да попробовать втолковать отпрыску управителя, что тому лучше бы не тратить здесь время попусту, а пойти домой да позаботиться о своей матушке, которая наверняка места себе не находит, но было уже поздно. Не дождавшись разрешения, молодой Рид ступил через порог. То был рослый, темноволосый, растрепанный парень. Он слегка сутулился, вид имел понурый и невеселый, однако же отнюдь не выглядел нежным и заботливым сыном. Прямо с порога взор его обратился к постели отца. Тот по-прежнему оставался без чувств, но лицо его покрылось потом, а дыхание несколько выровнялось, стало не таким прерывистым и хриплым. Не сводя глаз с бледного лица больного, молодой человек помедлил несколько мгновений, после чего, не тратя времени на просьбы и объяснения, тихим, но решительным голосом заявил:
— Я остаюсь здесь.
Он уселся на стоявшую рядом с топчаном лавку и сложил на коленях длинные мускулистые руки.
Привратник переглянулся с Кадфаэлем, пожал плечами и тихонько удалился. Монах уселся на скамью по другую сторону постели и принялся рассматривать эту парочку — отца и сына. Хотя один был без памяти, а другой в полном сознании, они походили друг на друга не только чертами, но отчасти и выражением лица. И тот и другой выглядели почти одинаково отстраненно и холодно, но при этом спокойно и умиротворенно.
Молодой человек по большей части молчал. Он задал монаху всего два вопроса, причем с долгими промежутками между ними. Первый вопрос прозвучал так, словно спрашивал парень неохотно, через силу.
— Ну как, он поправится?
Видя, что дыхание Уильяма почти выровнялось, а на щеках его даже выступил румянец, Кадфаэль уверенно ответил:
— Вне всякого сомнения. Дай только время.
Молодой человек вновь погрузился в молчание, а потом спросил:
— Он что-нибудь говорил?
— Пока ничего, — отозвался Кадфаэль. «Интересно, — задумался монах, — ответ на какой из этих вопросов для него важнее? Ведь один человек — знать бы, кто он да где скрывается, — должно быть, весьма озабочен тем, что скажет мастер Уильям, когда придет в себя».
Молодой Рид — Кадфаэль припомнил, что зовут его Эдуард, не иначе как в честь славного короля Эдуарда Исповедника, а отец с матушкой небось кличут Эдди, — всю ночь просидел у постели отца почти неподвижно, погрузившись в раздумья. Всякий раз, когда ему казалось, что монах за ним наблюдает, юноша хмурился и мрачнел.
Задолго до заутрени сержант снова заявился в лазарет в надежде на то, что вскорости ему удастся поговорить с Уильямом Ридом. У входа с несчастным видом маячил Джэйкоб — как будто никуда и не уходил. Всякий раз, когда дверь лазарета отворялась, он порывался заглянуть внутрь, но зайти без разрешения не осмеливался.
Сержант смерил Эдди тяжелым, не одобрительным взглядом, однако же не проронил ни слова, опасаясь потревожить сон раненого, которому, судя по его виду, определенно становилось лучше.
Томительно тянулись минуты и наконец, уже после семи часов, мастер Уильям шевельнулся, приоткрыл глаза, еще словно бы подернутые пеленой, и что-то пролепетал. То была не фраза, даже не набор слов, а просто бессвязное бормотанье. За тем он попытался поднять руку и прикоснуться к раненой, забинтованной голове. Движение вызвало резкую боль — раненый издал слабый стон и скривился.
Сержант склонился поближе к постели, но Кадфаэль предостерегающе положил руку ему на запястье.
