Собрание сочинений в десяти томах. Том первый. Стихотворения

        Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
        Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли? Приемлет
        Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
        В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер, меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
        Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
        Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже поди, своенравна:
        Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же пришельца
        Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» — Прости мне! Высокий
        Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
        Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

VIII

Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям
        Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,
После ж, подростком, в тиши расцвела ты, — я верю, голубка:
        Любо мне думать, что ты странным ребенком росла.
Так виноградный цветок не пленяет ни формой, ни краской,
        Ягод же зрелая гроздь — радость богов и людей.

IX

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;
        Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.
Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,
        В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть оно,—
Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,
        И отогретая ночь праздником станет для нас.
Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,
        Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.
Ласковую Амур наделил удивительным даром:
        Радость будить, где она словно заглохла в золе.

X

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих
        Мне бы щедрую часть отдали славы своей,
Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:
        Только строго Орк держит их властью своей.
Будь же ты счастлив, живущий, гнездом, согретым любовью,
        В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.

XI

Грации, вам на алтарь стихотворец возложит страничку,
        К ней добавит пяток полураскрывшихся роз —
И успокоится. Любит свою мастерскую художник,
        Если в ней предстает полный всегда Пантеон.
Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона;
        Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет,
Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий
        В сторону глазом косит ласково и плутовски.
Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху,
        Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор.
Словно объятий его не забыла и сонного дразнит:
        «С нами бок о бок стоять мог бы пленительный сын!»

XII

С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка?
        Это жнецы побрели с дальних полей по домам
С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских хозяев,
        Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок.
Праздник теперь не справляют богине, что нам золотую,
        Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала.
Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник:
        Любящая чета — тот же согласный народ.
Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем
        Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед?
Установили греки его, и греки взывали
        Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную ночь!»
Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало,
        Трепетно ждет, облачен в белое — знак чистоты.
Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ бредет он,
        Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах
Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев — у каждой
        Запертый ларчик в руках — девушки мерно идут.
С глубокомысленным видом гундосят жрецы, ученик же,
        Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь.
Лишь после всех испытаний откроется и неофиту