устремлен скорее в пространство под сводами, нежели на тех, к кому он обращал свою речь, — невозможно объять мерою нашего разума. Этот сонм не может состоять из безгрешных людей, ибо кто когда-либо бывший во плоти, за исключением одного-единственного, имеет право на столь высокое отличие? Разумеется, среди них найдут место те, кто ставил перед собой возвышенную цель и делал все, чтобы ее достичь, а именно так поступал — и мы в это верим — ныне усопший наш брат и пастырь. Да, это так! Даже когда они целей этих не достигли, даже когда цели, как выяснилось, были слишком узкими из-за того, что ум, их породивший, был ослеплен предрассудками и гордыней и слишком алчно стремился к личному совершенству. Ибо даже стремление к совершенству может быть греховно, когда оно нарушает права и нужды другого человека. Лучше в чем-то потерпеть неудачу, свернув с избранной стези, чтобы поднять упавшего, чем пройти мимо, устремившись за своей наградой и бросив своего ближнего в одиночестве и отчаянии. Лучше тащиться хромым и немощным, но поддерживая тех, кто споткнулся, чем бодрым шагом идти вперед одному.
Также недостаточно, если ты просто отступил ото зла, ибо надобно творить добро. Сонм святых может принять в свой круг и великих грешников, но которые также любили других людей великой любовью и никогда не отвращали своего взора от чужой нужды, но благотворили людям сколько могли и не причиняли лишнего зла. Ибо в нуждах ближних своих видели нужду божию, как он сам нас учил, и, видя лик ближнего яснее, чем свое лицо, они также прозревали лик божий.
Далее я укажу вам надежно, что всякий, кто рожден на этот свет и умер, не запятнав себя личным грехом, будет причастен чистому сонму невинных святых мучеников, которые примут его в свои объятия, и будет ему дарована жизнь вечная, смерти не подвластная. И если он умрет здесь безымянным, имя его, до поры не известное здесь, уже занесено в его книгу.
Нам же всем, разделяющим бремя греха, не пристало вопрошать и спорить, какой мерою нам отмерено, и не пристало высчитывать заслуги свои и достоинства, ибо нет у нас орудия, чтобы измерить ценности духовные. Это дело бога. Пристало же нам проживать каждый день так, будто это наш последний день, со всю правдою и добротою, какая в нас заложена, и каждую ночь отходить ко сну, как будто завтрашний день будет нашим первым днем и новым, чистым началом для нас. Наступит день, когда все станет ясным. Тогда мы получим знание, как теперь имеем веру. И с этой верой мы поручаем сего пастыря нашего заботам пастыря пастырей, уповая на воскресение».
Произнося благословение, аббат обратил лицо вниз, к тем, кто его слушал. Возможно, он подумал, многие ли поняли его и многим ли нужно было понимание.
Надгробная речь была окончена, люди в нефе зашевелились и двинулись потихоньку к северной двери, чтобы первыми занять места поближе к началу процессии. С хоров трое служивших сегодня священников — аббат, приор и субприор — спустились вниз к катафалку, а братья молча выстроились за ними парами. Носильщики подняли груз и понесли его через открытую северную дверь в Форгейт.
«Отчего это так получается, — подумал Кадфаэль, который был рад отвлечься на этот пустяк, — отчего это получается, что всегда один идет не в ногу или оказывается ниже или выше других ростом, так что его шаг не совпадает с остальными? Не для того ли так делается, чтобы мы не впадали в заблуждение, слишком серьезно относясь к самой смерти?»
Кадфаэль не удивился, когда при выходе процессии из церкви ее встретила густая толпа народу, сквозь которую ей пришлось продвигаться вправо вдоль ограды. Однако он очень удивился, когда с первого взгляда определил, что половина зевак — это жители города, а не одни лишь обитатели здешнего прихода. Кадфаэль быстро понял причину. Хью позаботился о том, чтобы своевременно просочились некоторые слухи о его планах и чтобы они разнеслись в стенах города, не успев дойти до здешнего люда, которого это больше всего касалось. Здешние должны были прийти непредупрежденными, зато почтенные, а вернее сказать, малопочтенные горожане, не жалевшие потратить время во имя своего любопытства, примчались на похороны, чтобы наблюдать, чем все кончится.
Кадфаэль по-прежнему сомневался, что конец будет удачным. Затея Хью могла возбудить кое в ком желание очистить свою совесть, и этот человек мог поднять голос и выдать ни в чем не повинного соседа, которого по ошибке считал бы виновником, но, с другой стороны, это могло принести огромное облегчение виновному, который бы принял это как подарок, — разумеется, отнюдь не небесного, а совершенно противоположного происхождения! Идя с процессией, Кадфаэль перебирал в уме факт за фактом те мелочи, что крутились в его мозгу, и вдруг увидел, как они связаны. Это случилось в тот миг, когда, поскользнувшись на обледенелой колдобине, он почувствовал, как спрятанная за пазухой баночка с мазью стукнулась от встряски о его грудь. И тут он вновь увидел ее перед собой на протянутой ладони Диоты, в ее все еще красивой, хотя и немало потрудившейся на своем веку руке. Ладонь была исчерчена обыкновенными линиями, которыми всегда бывает отмечена человеческая рука. За долгую жизнь они врезались на ней глубоко, но рядом с ними были другие, совсем тоненькие белые черточки, которые перекрещивались с первыми, пучком расходясь от запястья к пальцам. Сейчас они уже были мало заметны, а скоро и совсем исчезнут.
Ледяная ночь. Кадфаэль помнил, как сам пробирался тогда, осторожно шагая по замерзшей дороге. И женщина, которая поскользнулась на пороге дома и, падая, непроизвольно выставила вперед руки, — они принимают на себя всю тяжесть внезапного удара, хотя достается все-таки и голове. Но ведь на самом-то деле Диота никуда не падала! Ушиб головы она получила по совсем другой причине. Она и впрямь падала в ту ночь на колени, но опускалась на них по своей воле, в отчаянии хватаясь при этом не за мерзлую землю, а за подол священнической рясы и за его плащ! Так откуда же тогда взялись эти царапины на обеих ладонях?
Неумышленно Диота рассказала ему только половину истории, полагая, что поведала все. Что поделаешь! Сейчас он оказался в полной беспомощности: ему нельзя выйти из процессии, и ей тоже. Он не может подойти к ней, чтобы вместе покопаться в ее памяти и вспомнить то, что она тогда забыла сказать. Пока не закончится торжественная церемония, он не сможет поговорить с Диотой. Это так. Но ведь есть еще другие немые свидетельства, которые заговорят очень красноречиво, если извлечь их на всеобщее обозрение! Кадфаэль поневоле продолжал идти вперед. Шагая в ногу с братом Генри, они прошли форгейтский тракт и свернули направо около ярмарочной площади. Церемонию погребального шествия нельзя было нарушить. По крайней мере еще не сейчас. Может быть, когда шествие вступит в ворота кладбища? Обратно они уже не пойдут процессией. Оказавшись в стенах своего монастыря, братья разойдутся поодиночке, дабы совершить омовение и затем отправиться в трапезную обедать. Следовательно, войдя в ворота, он, наверное, сможет незаметно удалиться…
Широкие ворота в стене были уже настежь распахнуты, чтобы впустить погребальное шествие на длинную аллею. Справа открывался вид кладбища, а слева огород, за которым вставала длинная крыша аббатских покоев и обнесенный изгородью маленький цветник. Могилы монахов располагались возле восточной стены церкви, а священников мирского прихода хоронили в том же конце, но немного отступя от монашеских могил. Захоронений было еще не очень много, так как монастырь основали всего пятьдесят восемь лет тому назад, приход же существовал дольше, его требы справлялись раньше в деревянной церковке, которую граф Роже заменил на каменную и отдал вновь основанному монастырю. Здесь росли деревья и травка, а летом цвели полевые цветы. Кладбище производило очень приветливое впечатление. И лишь сырая черная яма, выкопанная около стены, портила вид этого зеленого сада. Синрик установил возле могилы козлы, чтобы поставить на них гроб, прежде чем его опустят в землю. Сейчас Синрик склонился в сторонке над досками, которыми раньше была прикрыта могила, укладывая их аккуратным штабелем.
Вслед за монашеской процессией в кладбищенские ворота толпою хлынул народ. Пришла половина Форгейта и множество горожан, всем хотелось вблизи увидеть, что же произойдет дальше. Кадфаэль покинул свое место в ряду и незаметно смешался с толпой любопытствующих зрителей. Брат Генри, конечно, обратит внимание на его отсутствие, но во время церемонии он не станет бить тревогу. В то время как приор Роберт своим звучным голосом произносил первые фразы погребальной службы, Кадфаэль уже скрылся за углом здания, где собирался капитул, и торопливой рысцой устремился через двор к калитке возле лазарета, ведущей к мельнице.
Хью приехал из замка с двумя сержантами и двумя молодыми солдатами из гарнизона. Они прискакали верхом, оставили лошадей на привязи около ворот монастыря и не показывались, пока похоронная процессия не пришла на кладбище. Покуда все глаза были обращены на приора Роберта и на гроб с покойником, Хью выставил у открытых дверей двух стражников, вид которых должен был остановить тех,
