— Именно по поводу картины.
— Надеюсь, вы замолвите за меня словечко? — сразу же сменив тактику и сладко улыбнувшись, спросил Титов.
Я положила локти на стол: классовая ненависть вспыхнула с новой силой.
— Зубки не на Ломоносовском фарфоровом заводе делали? — спросила я.
— Нет.
— Вот что, Алексей Алексеевич, давайте условимся. Если вы так уж фанатично хотите обладать картиной, то роете не в том направлении. Вряд ли я смогу вам пригодиться. Картина уже выставлена на аукцион. Я ничего не могу сделать в обход хозяина. Теперь все решают только деньги.
— Сколько комиссионных вы должны получить в случае продажи?
— Думаю, это не ваше дело.
— Я дам вдвое больше, если поможете мне заполучить ее.
"Заполучить” было очень точным словом. Титов не смыслил в коллекционировании ни уха ни рыла, вряд ли он даже знал о наличии в истории голландской живописи такого художника, как Лукас ван Остреа. А его треп о миллионе долларов наличными был обыкновенным блефом: даже преуспевающему бизнесмену не так просто вытащить из кармана (или из производства) такую сумму. Но почему он так домогается “Всадников”?
— Говорят, что это створка триптиха, — он внимательно посмотрел на меня. — Это правда?
— Допустим.
— А еще говорят, что женщина, изображенная на ней, — копия вы. Это правда?
Я едва не упала со стула: из инстинкта самосохранения мы делали упор на “Всадников”, по возможности замалчивая Деву Марию. Фотографии картины нигде не публиковали а цельное представление о доске имели только несколько специалистов-экспертов.
— Откуда вы знаете?
— Агентурные данные. Это правда, что вы похожи?
— Слухи сильно преувеличены. По лицу Титова пробежала едва заметная тень разочарования.
— Зачем вам картина, Алексей? — спросила я. — Вы ведь не коллекционер.
— Собираюсь им стать.
Ну конечно, в богатых домах это считается хорошим тоном.
— Знаете, что я вам посоветую? Если у вас так много лишних денег, начните с Ван Гога. Семьдесят восемь миллионов за вариант “Подсолнухов”, как вам?
— Никак, — честно признался Титов.
— Не любитель Ван Гога?
— Говорят, что это очень редкая вещь. Что этот художник оставил после себя три картины. А эта — четвертая.
— Вы вообще когда-нибудь слыхали о Лукасе ван Остреа? — Мой тон стал подозрительно похож на тон Херри-боя.
— В общих чертах.
Ничего ты не слышал вплоть до последнего благословенного августа. Это и ежу понятно.
— Он не слишком ценится на рынке, — продолжала запугивать я бензинового короля.
— А почему же за него так много просят?
— Редкая вещь. Ни одной из картин Остреа нет в частной коллекции, — тут я снова вспомнила деревню Лялицы.
— Вот видите! Ни одной, — Титов удовлетворенно откинулся на стуле.
Теперь я увидела его насквозь: печень, разъеденная циррозом честолюбия; легкие, отягощенные кавернами амбиций; и сердце, качающее спесь по венам. Ему необходимо обладать редкой вещью, чтобы утвердиться в собственных глазах. И в глазах всех окружающих тоже. Представительский “Мерседес” есть у каждого второго, любовница-фотомодель — у каждого первого, а вот картина, которой никогда не было в частной коллекции… Я представила себе загородный дом Титова — где-нибудь в освежеванном нуворишами Репине. Или Комарове. Он поставит “Всадников” на каминную полку, между какими-нибудь породистыми пастухом и пастушкой из фарфора. По средам “Всадников” будет протирать от пыли домработница, а по пятницам Алексей Алексеевич Титов займется приемом зарубежных деловых партнеров: “I hope you will fill at home with us”.
Они выпьют баккарди и уставятся в картину. Это очень редкая вещь, скажет Алексей Алексеевич, единственная вещь голландского художника Лукаса ван Остреа, находящаяся в частной коллекции. С таким человеком стоит иметь дело, подумают деловые партнеры, это солидный человек. Это человек, не лишенный вкуса. Это богатый человек, верящий в стабильность: только в стабильных обществах люди вкладывают в картины большие деньги. Так подумают его партнеры. И подпишут с ним соглашение о намерениях.
А потом приедут его приятели. Они выпьют водки, и Леха Титов небрежно скажет им, что отвалил за картину миллион баксов. Сумасшедший мужик, подумают его приятели, но до чего широкая душа!.. В России любят широкие души…
Я хоть сейчас бы отдала картину идиоту-подвижнику Херри-бою, но нам нужны деньги. Очень нужны. И мне, и Жеке, и двойняшкам, и Лаврухе…
Лавруха.
Я немедленно должна позвонить ему, не хватало, чтобы неучтенные нами Лялицы всплыли в самый последний момент.
— Вы не слушаете, — вернул меня к действительности голос Титова.
— Я все уже выслушала, — я поднялась из-за стола. — Простите, мне нужно позвонить.
Я воспользовалась телефоном, любезно предоставленным мне метрдотелем. Набрав номер Лаврухиной мастерской, я принялась считать звонки. Лавруха снял трубку на седьмой.
— Ну что ты за человек, Кэт? Мешаешь человеку спать и видеть сны.
— Лавруха, — выдохнула я в трубку. — Лялицы!
— А что — Лялицы?
— Я еду туда.
— С ума сошла! — Лавруха сразу проснулся. — Что за блажь?
— А вдруг он объявится в Питере, этот публицист? Или узнает об аукционе из газет? И предъявит задокументированные права? И расскажет, что картина была подарена коллекционеру Гольтману? Нас же посадят… — тут я понизила голос. — За соучастие в краже. И сокрытие улик от следствия…
— Ты вообще где находишься?
— В ресторане…
— Эти мысли тебе печеночный паштет навеял, что ли?
— Японские рыбные лепешки, — огрызнулась я.
— Тогда понятно. Не жри на ночь, сколько раз тебя предупреждал. И вообще, с каких пирогов должен объявиться этот чертов публицист? — продолжил гастрономическую тему Лавруха.
— Мало ли…
— Во-первых, какую картину он подарил Гольтману?
— Нашу…
— Какую из двух? У нас же две картины, не забывай. Левая створка триптиха. И продаем мы не твоего двойника, а “Всадников Апокалипсиса”. А о “Всадниках” никто и понятия не имел до этого лета. Усекла? А если ты отправишься в Лялицы и начнешь устраивать там дознание… Мне продолжить?
Яснее ясного. Сонный Лавруха оказался гораздо прозорливее меня. Я даже рассмеялась: нужно же быть такой дурой! Со “Всадниками” нам ничто не угрожает, потому что их просто не существовало в природе до июля месяца. В который раз я умилилась расположению звезд над нашими преступными головами.
— Ну, что ты замолчала? — недовольно спросил у меня Лавруха.
— Пребываю в немом восхищении. Ты прав, Снегирь. Никакой горячки я пороть не буду.
— Вот и умница, Кэт. Кстати, с кем это ты заседаешь в ресторане? Уж не голландец ли расщедрился?
— Да нет. Наш с тобой соотечественник.
