— А где живут ваши гости, Херри? — крикнула я.
— В самом городе. Это недалеко отсюда, три минуты ходьбы. Там есть некое подобие маленькой гостиницы. Я специально готовлю ее, но сейчас нет смысла… Вы будете жить здесь.
Я с сомнением оглядела комнату: кроме тюремных нар, компьютерного кресла и небольшой резной скамеечки, в ней не было больше никаких посадочных мест.
— Интересно, как вы себе это представляете, Херри?
— Я лягу здесь, за перегородкой на топчане, — он снова появился в комнате — теперь уже с чайником в руках. — Но, думаю, спать нам сегодня не придется.
— Если честно, я просто валюсь с ног. Сегодня был длинный день. Очень длинный. Давайте перенесем все на завтра.
— Я хотел вам показать… Я проявил фотографии “Всадников Апокалипсиса”, которые в Петербурге. Они, конечно, не дают полного представления об оригинале, как вы понимаете. Но я сличил их с центральной частью триптиха.
— И что? — мысль о том, что “Всадники” — это левая створка триптиха, уже успела навязнуть у меня на зубах.
— Это одно произведение, Катрин… Одно целое. Я совместил изображение левой створки и центральной части, и на заднем плане проступило нечто.
— “Нечто” — это что?
— Линии, которые до этого казались произвольными, складываются в определенную систему, в определенный рисунок, вы понимаете, о чем я говорю, Катрин?
— Не совсем, — я отпила кофе из глиняной кружки и едва не обварила себе язык: кофе оказался обжигающим. — Черт!..
— Что случилось?
— Предупреждать же надо, прежде чем кипяток совать! Так и языка лишиться можно…
— Простите меня…
— Ничего. Я слушаю вас, Херри.
— Так вот. Линии складываются в определенную картину. Я уже назвал это посланием Лукаса Устрицы. К сожалению, исследование не может считаться полноценным, потому что я не обладаю оригиналом, не обладаю самой доской. Фотография не может дать полного представления, какие-то малейшие детали, какие-то доли микрона всегда будут упущены. Сейчас я обрабатываю данные на компьютере, но мне нужен оригинал, Катрин. Мне нужен оригинал!
Херри-бой посмотрел на меня умоляюще. Так вот для чего ты вызвал меня сюда: чтобы я прониклась важностью момента и постаралась раздобыть картину, раз уж ты сам потерпел фиаско на этом поприще!..
— Вы даже представить себе не можете, как это важно для науки. Для дальнейшего изучения Лукаса… Ведь сохранилось только четыре его работы, хотя до нас доходят сведения о многих десятках, если не сотнях.
— Да. Он был чрезвычайно плодовит. Я читала об этом в вашей статье, — глаза у меня слипались, и даже крепчайший кофе не мог повлиять на общее движение организма в сторону здорового восьмичасового сна.
— Только здесь, в Мертвом городе, за год он написал более десяти картин. Он закончил два триптиха…
— Приятно слышать. Сейчас уже никто не работает с такой интенсивностью, — я уже почти завалилась на койку, когда Херри-бой принялся бесцеремонно трясти меня за плечо.
— Прошу вас! Не нужно спать, Катрин! Вы должны увидеть это сами.
— Не сейчас.
— Неужели вам неинтересно? Вы находитесь на пороге величайшего открытия, и вам неинтересно? — он посмотрел на меня с ненавистью.
— Господи, хоть бы вы занимались другим художником, Херри! — в сердцах бросила я. — Не таким, мать его, таинственным…
— “Мать его” — это ваше русское оскорбление, Катрин, если я правильно понял. — Херри-бой взвился с компьютерного стульчика, на котором сидел, и забегал по комнате. — Как вы можете… Я искупаю вину перед Лукасом Устрицей, я не могу заниматься ничем другим…
Даже сон мой куда-то улетучился. Я в недоумении посмотрела на Херри.
— Вину? Какую вину?
— Видите ли, — он сразу успокоился и присел передо мной на пол. — Мои предки родом отсюда, из этих мест. Они жили здесь, в этом городе, когда произошло наводнение.
Я округлила рот, но так и не нашлась, что сказать: сочувствовать трагедии, которая произошла в пятнадцатом веке, по меньшей мере глупо.
— Спасся только один человек. И лишь потому, что накануне уехал в Утрехт, по делам. За день до того, как Лукас Устрица должен был выставить в церкви Святой Агаты свой триптих “Апокалипсис”. Этого человека звали Хендрик Артенсен, и я веду свой род от него.
Хендрик Артенсен. Где-то я уже слышала это имя…
— Хендрик Артенсен, — повторила я. — Он знаменит только тем, что спасся во время наводнения?
— Он знаменит тем, что всю свою жизнь посвятил уничтожению картин ван Остреа. — Лицо Херри-боя стало скорбным. — Он был одержим этим. Во время наводнения погибли его жена и еще неродившийся ребенок. Хендрик считал, что Лукас виновен в наводнении. И во всех остальных смертных грехах тоже.
— Семя дьявола, — задумчиво сказала я. — Этот ваш предок думал, что картины убивают.
— Суеверие! Картина не может убить, как вы не понимаете?
— Но он так думал, — упрямо повторила я.
— После трагедии Хендрик Артенсен отправился в Гент и сжег мастерскую Лукаса. Погибло несколько великолепных работ. В Ренте он женился второй раз, но после рождения ребенка — это была девочка — снова отправился на поиски картин. Он не верил, что Лукас умер и оставил Голландию в покое. Все это зафиксировано в хрониках, они хранятся в Роттердамском университете. У меня есть копии хроник. Я занялся Лукасом еще до того, как наткнулся на них. Вы понимаете, что произошло со мной, когда я узнал, что между моим предком и Лукасом Устрицей существовали подобные отношения? Что они были врагами… И теперь я пытаюсь восстановить… как это сказать по-русски? Chain of centuries… Разорванную цепочку столетий. Теперь вы понимаете меня? История цивилизации без Лукаса ван Остреа никогда не будет полной.
Надо же, какие мысли бродят в этой умной голландской голове! Я честно попыталась проникнуться их пафосом, но так и не смогла этого сделать. Я была всего лишь никчемным специалистом по прерафаэлитам; воровкой, присвоившей миллион долларов без учета подоходного налога, карманной авантюристкой и любительницей дамских детективов.
Кажется, и сам Херри-бой понял это. Он поднялся с пола и коснулся пальцами моего почти уснувшего колена.
— Хорошо, я не буду вас мучить, Катрин. Высыпайтесь, мы все переносим на завтра…
Я даже не дослушала его: я свалилась на жесткую кровать и заснула как убитая. Никаких сновидений, никаких шепотов, никаких теней, только ослепительная вспышка где-то внутри меня. От этой вспышки я проснулась и даже не сразу сообразила, где нахожусь. Херри-бой стоял против меня, ужасающе прекрасный, с тонким одеялом в руках. Он напряженно вглядывался в мое лицо: похоть и нежность рвали Херри в клочья. Боже мой, какие мрачные желания таятся на самом дне человеческих душ!..
Я наблюдала за Херри-боем сквозь полуприкрытые веки, я даже боялась пошевелиться. Одно неосторожное движение — и я спровоцирую его, похоть уложит нежность на обе лопатки и победительно вскинет руки.
Херри сделал еще один шаг ко мне — и снова черты его лица причудливо изменились, они перестали принадлежать этому веку, этому году — предпоследнему в колоде тысячелетия. Наверное, с таким же вожделением, с каким Херри смотрит на меня, его предок Хенрик Артенсен поджигал мастерскую в Генте. Нужно прекратить это безумие, иначе он просто рухнет рядом со мной на кровать. И я не смогу отказать ему.
