— А что такое? — таким же шепотом спросила я.
— Картина устает от посторонних.
— Надо же, какая капризная!..
Мы на несколько минут задержались в крохотном гардеробе — или в помещении, похожем на гардероб. Херри-бой заставил меня снять ботинки и разулся сам.
— Здесь два зала, — сказал он. — Первый — то, что удалось собрать о Лукасе ван Остреа и о его времени. Все настоящее. Несколько рисунков, которые приписывают последователям Лукаса.
— У него были последователи?
— Да. Но никто не достиг и четверти того мастерства, которым обладал Лукас. Говорят, что он обладал секретом изготовления особых красок. Этот секрет с его смертью был утерян безвозвратно…
Я вспомнила краски “Всадников” — они совсем не потеряли своей яркости Деве Марии повезло чуть меньше — пять столетий ее мотало по миру. И все же даже она не требовала особой реставрации.
Херри провел меня в первый зал, обшитый потемневшими дубовыми панелями и медными пластинами в простенках. На стендах под стеклом были выставлены раскрытые рукописи, несколько офортов и рисунки.
— Подарок Утрехтского университета. Подарок Роттердамского Университета. Книга из Мюнхенской пинакотеки, — комментировал Херри — Все то, где хотя бы косвенно упоминается Лукас ван Остреа и его время.
Придыхания Херри-боя не произвели на меня никакого впечатления. Я была слишком далека и от пятнадцатого века, и от всех последующих. Быть может, встреча с центральной частью триптиха несколько взбодрит меня.
Самым интересным для меня экспонатом по-прежнему оставался Херри-бой. Метаморфозы, начавшиеся еще на шоссе в Харлинген, продолжались. Только здесь, в крохотном музейчике, он по-настоящему ожил.
Херри-бой подошел к двери, ведущей в центральный зал, и толкнул ее.
— Входите, Катрин.
И я вошла.
Картина располагалась у противоположной стены, за толстым защитным стеклом. По размерам она полностью совпадала со “Всадниками”, то есть была совсем невелика. И в то же время заполняла собой все пространство. Она как будто парила над залом, окутанным мягким, струящимся светом. Он проникал с потолка, шел от стерильно-белых стен и такого же светлого пола. Футуристический интерьер, в самой сердцевине которого была спрятана картина, вовсе не казался неуместным. Наоборот, он тактично уходил на задний план, чтобы дать зрителю сосредоточиться на последнем творении Лукаса Устрицы.
Я медленно подошла к картине.
Центральная часть, Херри-бой прав.
Все события, после появления всадников Апокалипсиса, были изображены с хронологической точностью.
Видения Страшного суда заставили меня содрогнуться: горящие города и тонущие корабли в пейзаже, жуткие монстры, пожирающие грешников; ангелы смерти — и Зверь…. Тот самый зверь, число которого 666. Все семь голов его были отталкивающи и прекрасны одновременно. Картина глухо ворочалась за толстым стеклом, и я вдруг испытала чувство панического страха: а вдруг она прорвет такое ненадежное стекло, и вся эта лава человеческого греха расползется по острову и сожрет его. А потом сожрет и само море, и побережье, и крошечную Голландию… Я рыскала глазами по полотну, надеясь найти хоть какую-то точку опоры, хоть какое-то спасение от Зверя.
Но спасения не было.
Зверь вползал в меня, покачивая всеми своими головами, и сквозь чешую этих голов просматривались человеческие черты: прекрасные глаза, которые невозможно не любить; изогнутые уголки губ, неукротимые волны ресниц…
— Катрин!
Я нехотя оторвала взгляд от картины.
— Вы стоите уже полчаса, Катрин, — голос Херри-боя с трудом проникал в меня. — Это великая картина, правда?..
— Это великое зло, — я тотчас же возненавидела себя за полчаса глубокого петтинга со Зверем. — Интересно, куда смотрит бог?
— Вы же не верите в бога, Катрин…
— Лучше бы я верила. Идемте отсюда, Херри.
Я вышла из зала с одной лишь мыслью — вернуться сюда снова. И зашнуровывала свои “катерпиллеры” гораздо дольше, чем обычно. Неприлично долго. Голландец застал меня у картины за непристойными мыслями, теперь же нужно сделать вид, что никаких непристойных мыслей и в помине не было.
До убежища Херри-боя мы добрались в полном молчании. Только здесь я почувствовала себя в безопасности. Херри оказался молодцом: даже в доме он не попытался заговорить со мной. Я вытянулась на узкой койке и прикрыла глаза. Никакой надежды. Лукасу Устрице удалось сделать грех таким привлекательным, а кару за грехи такой сладкой, что перед этим невозможно было устоять. Даже я не устояла. Практичная русская девушка Катя Соловьева. И не за это ли самое полюбила создателя картин дочь бургомистра Катрин?..
— Жаль, что ваш обожаемый художник не был испанцем, Херри!..
— Почему? — Херри показал тактичный нос из-за перегородки.
— Святая испанская инквизиция уничтожила бы все это богохульство в зародыше. И не было бы никаких проблем.
И старичок Гольтман был бы жив, добавила я про себя. И фартовый вор Быкадоров соблазнил бы не одну женщину. И Леха Титов до сих пор управлял бы своей нефтяной империей…
— Вы сердитесь на картину, Катрин?
— Я сержусь на себя.
— Я понимаю вас…
— Давайте закроем тему.
— Хорошо, — он был удивительно покладист. Он добился своего. Я увидела картину и не смогла не проникнуться ей. Он сам стал свидетелем этого.
Нет, невозможно оказаться побежденной — ни Лукасом Устрицей, ни Херри-боем. Я вскочила с койки и нервно заходила по комнате, подавляя желание стянуть с каминной полки делфтский фаянс и грохнуть его об пол.
— Давайте не будем закрывать тему, Херри! — крикнула я, и он с готовностью материализовался в комнате, уселся в единственное кресло и уставился на меня.
— Слушаю вас, Катрин.
— Это дьявольщина. Дьявольщина чистой воды. И вы служите этой дьявольщине. Вы сатанист, Херри! Вы говорите, он создавал этот триптих для алтаря?
— Для алтаря церкви Святой Агаты, если верить позднейшим записям. К сожалению, сама церковь не сохранилась.
— Она бы не сохранилась в любом случае. Как может сохраниться церковь, имея в своем алтаре послание дьявола?
— Почему же — дьявола?
— Потому что богом там и не пахнет. Никакого намека, никакой надежды. Все позволено. Все, вы слышите — все! — оправдывает грех! Вы законсервировали на своем острове оправдание греха! Даже самого страшного. Даже смертного.
— А разве это плохо? — Херри, ухвативший тонкими пальцами подбородок, улыбнулся мне.
Я наткнулась на эту улыбку, как на неожиданное препятствие в темноте. И едва удержалась на ногах.
— Как к вам попали “Всадники”, Катрин? — неожиданно спросил Херри.
Я ожидала чего угодно, только не этого вопроса. Я оказалась к нему неготовой. Глаза Херри раздевали меня, вещь за вещью: они аккуратно расшнуровывали ботинки, стягивали джинсы и рубашку. Потом настал
