Валевского.
Полдня она кругами ходила у телефона, прежде чем решилась позвонить. Но не по одному из двух номеров, а во всезнающую божественную канцелярию «09». Лену перекидывали нескольким операторам, прежде чем она вышла на нужного.
— Мне нужен адрес Валевского Романа. Его телефон… — Сбиваясь и путаясь, она произнесла все семь цифр, которые в сумме своей тоже дружно поделились на семь. Ну, разве это не рука провидения, скажите на милость?..
Ожидание длилось чуть дольше вечности, пока телефонная святая и мученица (в жилах которой, очевидно, текла кровь Кунигунды) не выдала информацию:
— Вы меня слышите, девушка? Записывайте: Фонтанка, 5, квартира 27.
«Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, выходя из дома. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь, что я делаю?» — спросила у себя Лена, спускаясь в метро. «Фонтанка пять, квартира двадцать семь… Что я делаю?» — спросила у себя Лена, прошмыгнув мимо Дома кино и приближаясь к цирку. Все. Конечная. Теперь остается только завернуть за угол.
Пять — двадцать семь… Пять, два, семь.
Четырнадцать. Четырнадцать на семь… Четырнадцать на семь делится без остатка.
Железная дверь подъезда встретила Лену кодовым замком, открыть который оказалось делом плевым. Стоило лишь повнимательнее посмотреть на кнопки: четыре из них были стерты заметно больше остальных шести. И снова все цифры кода, как сговорившись, поделились на семь!
Подъезд был довольно ухоженным, и подняться выше первого этажа она не рискнула. Но теперь, во всяком случае, месторасположение квартиры Романа Валевского прояснилось: он жил на последнем этаже дома с башенкой, где обычно живут птицы, боги и удачливые воры-карманники. С противоположной стороны Фонтанки, куда временно передислоцировалась Лена, была хорошо видна широкая полоса мансардных окон. Окна шли встык друг другу и не могли не принадлежать Роману Валевскому. Так, во всяком случае, думала Лена. И башенка не могла не принадлежать Ему. Башня из слоновой кости, крытая кровельным железом, — лучшего места для небожителя и придумать невозможно.
Поначалу Лена пряталась за широкой, приземистой спиной моста, потом перескочила к маленькому, но самому настоящему духанчику «Лагидзе», где заказала себе бокал «Ахашени». После «Ахашени» был паленый коньяк в «Арлекино» — пристанище студентов и абитуриентов театральной академии. И разбавленное пиво в пивбаре «Рыжий Патрик». И сомнительный ликер в кафе «Шуры-муры». Дегустационный тур закончился все в том же духанчике «Лагидзе» — бутылкой (эх, пропади все пропадом!) дорогущего коллекционного «Мукузани». Справиться с бутылкой оказалось гораздо легче, чем с двумя подсевшими к Лениному столику грузинами — Вахтангом (потомком Нико Пиросмани) и Ираклием (потомком Ильи Чавчавадзе). Оба потомка работали на Кузнечном рынке и были не против скоротать время с «адынокый красывый дэвишк». Но «адынокый красывый дэвишк» не клюнула ни на кабак при «Невском Паласе», ни на чурчхелу с мандаринами, ни на висячие усы обоих потомков.
После двадцатиминутных хихиканий («что вы, что вы, как мило с вашей стороны!») и десятиминутных препирательств («уберите руки, или я позову официанта!») она позорно бежала из «Лагидзе», прихватив с собой остатки коллекционного «Мукузани» («не пропадать же добру»!). Темпераментные грузины двинулись было за ней, и неизвестно, чем бы закончился вечер, если бы не повалившая из цирка толпа. Толпа на время захлестнула преследователей, а саму Лену выбросила на пустынное побережье Фонтанки, 5. Где среди высохших морских звезд, скорлупок от кокосовых орехов, скелетиков водорослей и крабов, в самой глубине лагуны, посверкивало тонированным стеклом бунгало Романа Валевского.
Лена захлопнула за собой дверь подъезда и затаила дыхание.
И, досчитав до трехсот шестидесяти, снова распахнула ее. Вахтанг и Ираклий стояли у парапета. При виде Лены они синхронно раздвинули усы в улыбке. И обнажили острые акульи зубы, кое-где приправленные золотом:
— Зачэм бояться, царица Тамара? — крикнул романтичный Вахтанг. — Мылыон алый роз, и все для тэбя!
— Сто баксов, — крикнул менее романтичный Ираклий.
Вот тут-то недопитое «Мукузани» и сыграло с Леной злую шутку.
— Сто пятьдесят, — пискнуло «Мукузани» задиристым, полным куража Лениным голосом. — И такси к подъезду!
Костеря вино на все лады, Лена снова захлопнула дверь. И прижалась к прохладному железу разгоряченным перепуганным ухом. Зачем было так напиваться, царица Тамара?
Действительно, зачем?
За дверью раздался шорох, а потом — вкрадчивый голос потомка Нико Пиросмани:
— Такой красывый адынокый дэвишк…
Ми согласны… Виходы…
Она не помнила, как взлетела на последний этаж и как оказалась возле квартиры с номером двадцать семь. Она не помнила, как присела на ступеньки, чтобы хоть немного унять бешено колотящееся сердце. Ну что ж, ты искала повод, и ты нашла его. Невинный и порочный одновременно.
Потаскуха из тебя никакая, равно как и обольстительница, что бы ни нашептывал Гжесь, вцепившись тебе в плечи в предчувствии оргазма. Потаскуха из тебя никакая, но ты успела изменить обоим, не изменяя никому…Ты и сама изменила — цвету глаз.
А что, если Роману не нравятся зеленые глаза? И женщины, пахнущие вином и телефонной службой «09»?..
Дверь, отделявшая Лену от Романа Валевского, вовсе не казалась неприступной — обыкновенная, обшитая деревом дверь с таким же деревянным молоточком вместо звонка. Патриархальный молоточек в центре остервеневшего от пробок города — это было так трогательно, так необычно. Молоточек и медная дощечка — и не захочешь, а постучишь.
И Лена постучала. Совершенно не задумываясь о последствиях. Да и какие могут быть последствия, когда зеленые глаза… Когда дрожь в ногах и взрывоопасный коктейль в желудке. Когда твой собственный навязчивый идиотизм можно заносить в Книгу (рекордов) Гиннесса. Нужно было треснуть еще и водки, чтобы картина была закончена. Картина, сюжет которой известен заранее: изгнание торгующих из храма… Но никто не торопился изгонять Лену, — за дверью было тихо. Убийственно тихо. Бесповоротно тихо. Лена стукнула еще раз — сначала молоточком, а потом (о, ода глупости!) и разнесчастным лбом. Ничего не изменилось за дверью, вот только сама дверь подалась.
Она подалась!
Она приоткрылась — самую малость, но приоткрылась. Это было странно и захватывающе одновременно.
«Надеюсь, ты не собираешься входить?» — подумала Лена. И вошла.
Ее собственный дом был похож на чопорное и тяжеловесное дворянское гнездо, разоренное пьяной матросней. Дом матери в Коломне — на сиротский приют с бумазейными ковриками и домоткаными половичками. Квартира Маслобойщиковых представляла собой адскую смесь гримерной и подсобки приемного пункта стеклотары. Комната Афы Филипаки на Лиговке напоминала будуарчик больной полиомиелитом девочки, безнадежно мечтающей о балете. А квартиры Лениных однокурсников по универу — все эти мелкоплавающие «корабли» и малогабаритные панельные коробки в Купчине и на проспекте Ветеранов!..
Но дом Романа Валевского!
Ленино сердце, с таким трудом приведенное в норму, заколотилось с новой силой. Чудный, удивительный, потрясающий дом! Никаких прихожих, никаких коридоров не было и в помине: дом без всяких предисловий начинался прямо от двери, он взмывал вверх на семиметровую высоту.
Он взмыл бы и выше, вот только стеклянная клетка окон не пускала его. Собственно, это был не дом как таковой — это была студия. Или, как принято выражаться в модных журнальчиках, которые Лена не покупала из принципа, — пентхауз. Все пространство студии занимал огромный пустой зал с зеркальными стенами. К одной из стен прилепился хореографический станок — точно такой же Лена видела у Афы Филипаки, только гораздо меньших размеров. В эркере (том самом, на котором угнездилась башенка) стоял музыкальный центр, а вокруг центра валялись компакты.
