Светаня нам этого не простит.
— Еще как простит! — вырвалось у Лены.
— В любом случае одного я его не оставлю.
— И что ты предлагаешь?
— Может быть, и вправду помянем?
— Ты за рулем, — мрачно напомнила Лена. — А я пить с твоим алкашом мэтром не собираюсь.
— Ну и замечательно. — Гжесь даже рассмеялся от простоты осенившей его идеи. — В конце концов, у тебя тоже есть права. Ты и поведешь.
— Это ничего не значит. Ты же знаешь, машины я боюсь. И ни за какие деньги за руль не сяду.
— А сто долларов, которые ты профукала на курсы вождения? Их вписать в счет или нет?
Курсы вождения были зимним Лениным кошмаром. Она окунулась в этот кошмар добровольно, чтобы пореже встречаться с сексуально озабоченным Гжесем по вечерам. Для этого все средства были хороши, к тому же автошкола располагалась под боком, на Пятнадцатой линии, стоило только перейти Малый проспект. Откуда ей было знать, что скромная табличка «АВТОШКОЛА № 4» окажется приглашением в хорошо закамуфлированный ад. А преподаватель теории Николай Петрович Поклонский возьмет на себя неблагодарную роль Вельзевула. Со второго занятия Лену стали преследовать ужасающие в своих натуралистических подробностях сны. В этих снах она лизала раскаленные сковородки с клеймом «Запретительные знаки», поджаривалась на вертеле, отдаленно напоминающем гаишный жезл, и получала свою порцию раскаленного свинца под табличкой «Стоянка по будним дням запрещена». В реальности дело обстояло не лучше. Любая разметка сливалась для Лены в одну сплошную линию, а безобидный параграф «Проезд нерегулируемых перекрестков» прямо на глазах трансформировался в новую Книгу мертвых. Достаточно было прочесть первую строку, чтобы выпустить на волю всех демонов. К тому же Вельзевул Поклонский взял дурную моду каждое занятие вызывать Лену к доске, и от всех этих встречных и попутных трамваев вкупе с правыми и левыми поворотами у нее темнело в глазах и подгибались колени. Так, на полусогнутых, она и доплелась до окончания теоретического курса, после чего начались муки практического вождения. От нее отказались два инструктора, и лишь третий (в прошлом гонщик-экстремал) сумел научить ее кое-как переключать скорости и не путать педаль тормоза с педалью сцепления. Экзамены в ГАИ Лена сдала только с четвертого раза, наглотавшись перед сдачей успокоительных таблеток. А заработанные потом и кровью права были заброшены в рюкзак и благополучно забыты. Да и табличка «АВТОШКОЛА № 4», изредка появляясь в поле Лениного зрения, больше не вызывала нервной дрожи и приступов головокружения.
И вот теперь, в самый неподходящий момент, Гжесь напомнил ей о правах. Да еще попрекнул ста долларами.
— Ты можешь говорить что угодно, но машину я не поведу.
— Давай хотя бы зайдем, посмотрим, что там с мэтром…
Препираться с Гжесем было бесполезно, оставалось только следовать в его кильватере. Что Лена и сделала, опрометчиво ступив под своды кафе «Лето».
«Островок цивилизации» оказался самой обыкновенной рыгаловкой с липкой клеенкой на столах и декоративным панно во всю стену. Панно откликалось на имя «Родные просторы», но с тем же успехом могло называться «Сбор колхозного урожая». С толстомясыми краснокирпичными труженицами полей мирно уживалась бесстыжие самки «Плейбоя», развешанные над стойкой. А о том, чтобы «подумать в тишине о бренности всего сущего», сразу же пришлось забыть, — из двух косо висящих колонок горланил во всю луженую эмигрантскую глотку Михаил Шуфутинский.
Маслобойщиков пристроился непосредственно под колонками и с завидной скоростью поглощал портвейн. Появление Гжеся и Лены было встречено царственным кивком головы и революционным призывом:
— Выпьем!
И тотчас же сальный голос Шуфутинского грянул: «За милых дам, за милых дам!»
— Актуально, — хэкнул мэтр, опрокидывая стакан и закусывая собственной бородой. — Присоединяйтесь к тосту.
Гжесь с сомнением посмотрел на чернильного цвета бурду:
— Я, пожалуй, лучше водочки.
…На то, чтобы упиться, Гжесю хватило сорока минут: мэтр погонял тосты, как лошадей, пускал их галопом, аллюром и иноходью, брал с места в карьер, пришпоривал, когда нужно, или вообще отпускал поводья. Сначала шел тематический блок: «за невинно убиенную Афину Филипаки», «за нашу Афиночку», «за почившую актрису», «за солнце русской сцены», «за темперамент, который даже смерти не по зубам».
Блок закончился призывом «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», после чего Гжесь был послан за очередной дозой водки и портвейна. Второе отделение марлезонского балета тоже не отличалось особым разнообразием: «за актерское товарищество с неограниченной ответственностью перед будущим державы», «за пыль кулис», «за огни рампы», «за мизансцену по имени жизнь» и почему-то «за день театра, не к столу будет сказано». После этого распаренный «Тремя семерками»
Маслобойщиков перешел на личности. Стаканы были сдвинуты «за Стрелера», «за Штайна», «за Гришку Козлова, он теперь премии получает, подлец, а я ему сопли вытирал вот этой самой рукой» и «за Маркушу Захарова, царствие ему небесное».
— Так ведь он жив и здоров, — тихо ужаснулась Лена, давясь томатным соком.
— Да? — расстроился Маслобойщиков. — Тогда за него не пьем.
Мэтр выглядел молодцом, тосты произносил хорошо поставленным голосом провинциального трагика, но, когда приобнял Гжеся и принялся декламировать монолог Катерины из «Грозы», Лена не выдержала:
— Может быть, пора уходить, Гавриил Леонтьевич? Неудобно. Люди оглядываются…
Это было художественным преувеличением. Людей в рыгаловке собралось не так уж много: хмурая буфетчица за стойкой, хмурая официантка в затрапезном фартуке посудомойки и алкаш за столиком у выхода. Алкаш был такой же краснорожий, как и Маслобойщиков, только без бороды. Во всем остальном тоже наблюдалось пугающее сходство: от пористого носа до складок у губ. Что и говорить, мэтр и безымянный алкаш казались близнецами, разлученными в детстве.
— Пойдемте, Гавриил Леонтьевич, — продолжала увещевать Лена.
— Цыц! — мэтр стукнул кулаком по клеенке с такой силой, что из стакана едва не выплеснулся портвейн.
— Цыц, женщина! — поддержал Маслобойщикова встрепенувшийся Гжесь. — Знай свое место! Кирха, кюхен и киндер [9]!
Это было слишком. Лена отодвинула сок и поднялась из-за стола, прихватив лежащие рядом с Гжесем ключи от «шестерки».
— Пошли вы к чертовой матери! Оба!
— Да она у тебя змея, друг мой! Забыл только, какой породы…
— Кобра, — подсказал Гжесь. — На хвосте.
Нет, она вовсе не собиралась этого делать, но напившийся до безобразия дуэт просто вынуждал Лену поступить именно так. Именно так, как и положено кобре на хвосте. Тем более что возле «шестерки» уже крутилось несколько подозрительных подростков: из тех, которых Гжесь, сам выросший где-то на окраине отнюдь не мирного Новокузнецка, называл «гопота». Несколько метров, отделяющие ее от машины, оказались самыми сложными. Топота тихонько подсвистывала, цокала языками и даже продемонстрировала Лене парочку общеизвестных непристойных телодвижений.
Отдышаться удалось только в салоне.
Лена вставила ключи в замок зажигания и принялась взвешивать все «за» и «против».
Водитель из нее никакой, это правда. Вельзевул Поклонский называл ее не иначе, как «смерть на перекрестке»: «Так и напишите себе помадой на лбу, Шалимова: смерть на перекрестке». Да и оставлять в разбойной придорожной корчме двух подвыпивших мужиков в окружении гопоты… Но и выслушивать их пьяные артистические бредни и сексистские оскорбления тоже радости мало. В конце концов, они не малые дети. И железнодорожная платформа под боком. Доберутся как-нибудь.
