Близость с Нео — вот о чем он сожалел по-настоящему.
На какой-то (очень короткий) момент, под заиндевевшим парусом «Такарабунэ», Пашка стал главным человеком в жизни Нео. Или в смерти Нео, что, в общем, одно и то же. Никогда и ни для кого Павел Кирста-Косырев не был главным человеком в жизни. Кроме бабки, разумеется, но кому нужна морщинистая и немощная бабкина любовь, разъедаемая к тому же ржавчиной скандалов по самым ничтожным поводам?
Пашкина бабка была скандалисткой по определению, склоки разводила со знанием дела. И затихала только в те редкие минуты, когда вспоминала свою непутевую дочь, умотавшую за любовником через полгода после рождения Пашки. Больше Пашкина мать в Мартышкино не объявлялась, писем не писала и телеграмм не слала. Бабка и в розыск подавала: сначала во всероссийский, потом — в узбекский и туркменский, поскольку любовник непутевой бабкиной дочери был родом то ли из Туркмении, то ли из Узбекистана. Но концов найти так и не удалось, и малолетний Пашка быстро перекочевал в разряд сироток (когда у бабки бывало хорошее настроение). А также в разряд байстрюков-басурманов (когда настроение портилось). Байстрюком-басурманом Пашка бывал чаще, потому что не очень-то ладил с бабкой.
А вот с Нео они поладили бы обязательно.
Пашка думал об этом весь остаток дня, и волнующая процедура снятия показаний и отпечатков прошла для него незамеченной. Незамеченным прошел и тот момент, когда Нео переложили в черный пластиковый мешок. Никакого знака Нео Пашке не подал, хотя тот и вертелся поблизости. Пару раз его шугали замотанные местом происшествия менты, но и это не отрезвило Пашку. В дело пришлось вмешаться Главному Менту — огромному, как идейный негр Морфиус, и страшному, как соседский козел Митрофан. И даже страшнее, поскольку уши и нос у мента были сломаны, а губы наляпаны на лицо кое-как. А подбородком можно было заколачивать сваи.
Морфиус-Митрофан, наткнувшись на Пашку, легонько сдавил пальцами Пашкин затылок. Легонько — с его морфиус-митрофановской точки зрения. У самого же Пашки шейные позвонки отделились один от другого с громким писком новорожденных котят.
— Как зовут?! — рыкнул Главный Мент.
— Меня?
— Ну, не меня же!
— Павел.
— Ты почему еще не в тюрьме?
Пашка едва не потерял сознание от страха, несчастные шейные позвонки его бросились врассыпную, и голова держалась теперь только на пальцах Главного Мента.
Стоит Главному Менту разжать их, и она скатится с плеч прямо в объятья пластикового мешка с Нео. Но Главный Мент пальцы не разожмет, с какой стати ему отпускать вора и преступника?! Его посадят в тюрьму, как вора и преступника, дадут за краденый шарф на полную катушку, и бабка будет говорить всем знакомым, что «байстрюк-басурман допрыгался». А в тюрьме…
Представив, что будет с ним в тюрьме, Пашка начал рыдать.
— Ты чего это? — Мент ослабил хватку. — Шуток не понимаешь?
Хороши шуточки!.. Склизкий призрак тюрьмы отступил, но рыдания от этого только усилились. Теперь в них вплелась сладкая нота безнаказанности.
— К мешку не подходить, — извинительно понизил голос Главный Мент, выпуская шейные позвонки на свободу. — Тоже, нашел развлечение!..
Оставив в покое Пашку, он переключился на большеголового. Большеголовый и Главный Мент оказались старинными приятелями и называли друг друга «Гурий» и «Антоха». Как оказалось, Главный Мент прибыл за Нео из самого Питера, а большеголовый Гурий все время кивал на населенный пункт Пеники, в котором вроде бы проживал. Пашка про Пеники слыхал, но никогда до них не добирался: ему вполне хватало окрестностей Ломоносова и Петродворца.
Теперь, спустя два дня, Пеники всплыли сами по себе.
Сначала в виде неоформившейся идеи покаяния, ведь о шарфе-рыбине Пашка не забывал ни на минуту. Не зря, ох, не зря Главный Мент заговорил о тюрьме! Да еще ночные кошмары с Нео! Быть может, Нео хочет, чтобы Пашка вернул шарф? Быть может, именно это он и хотел сказать Пашке? И если Пашка вернет злополучный кусок ткани, то Нео отступит, и дырка на лбу Нео отступит. И Пашка останется цел и невредим, назло бабке с ее любимым всепогодным лозунгом «И когда только тебя черти заберут!».
Вопрос был только в том, кому возвращать. И вопрос этот грозил оказаться неразрешимым.
Кандидатуру Главного Мента Пашка отмел сразу же: одно лишь воспоминание о его железных пальцах на затылке вызывало дрожь. И желание навеки поселиться в их с бабкой дощатом покосившемся туалете (с ведром вместо цивилизованного унитаза). Нет, пощады от Морфиуса-Митрофана ждать не приходится, Морфиус-Митрофан спит и видит, как бы засадить его, Пашку, в тюрьму. И оснований у него для этого больше чем достаточно. С этими основаниями Главный Мент мог нарисоваться у Пашкиного дома в любой момент. И на веревочке притащить за собой «раковую шейку», как называл ментовской транспорт дядя Вася Печенкин. А никого другого из людей, суетящихся вокруг мертвого Нео, Пашка не запомнил. Никого, кроме… Кроме большеголового Гурия!
В разбуженном Нео и яхтой «Такарабунэ» воображении Пашки голова Гурия выросла до размеров средней руки крепости. в которой можно спрятаться и переждать напасти. Или в крайнем случае оставить трофейный шарф у крепостных ворот. У Гурия были круглые ласковые глаза совы, а сова, как всем известно, птица мудрая и не станет хватать мышь-полевку Павла Кирста-Косырева прежде, чем не выслушает ее. К тому же Гурий был добр к Пашке, с ходу назвал отличным парнем отличной страны. А это что-нибудь да значит.
Для принятия окончательного решения Пашка отправился на чердак, где на вечном приколе стоял старый, видавший виды сундучище. Сундучище исполнял роль потерянного ковчега и чаши Святого Грааля по совместительству и хранил в себе все главные Пашкины богатства: книжку «О разведке для мальчиков», тетрадь по русскому с автографом Актрисы и фотокарточку матери Пашки. Фотокарточка была маленькой, неясной, сделанной для какого-то документа и к тому же всегда лежала в конверте. Пашка открывал конверт строго три раза в год: на собственный день рождения, на день рождения матери и на новогодние праздники. Вот и сейчас он не решился достать фотокарточку из конверта, он просто положил его перед собой.
— Ну, — требовательно спросил Пашка у черно-белого с книжной желтизной Би-Пи, автографа Актрисы и конверта. — Что скажете?
— Be prepared! [11] — призвал Пашку Би-Пи. Заглавными буквами своего великого имени.
— Радуй близких!.. — посоветовал автограф Актрисы.
А конверт приподнял сдобренный почтовым клеем язык и, как всегда, промолчал.
Суровое be prepared означало: любишь кататься — люби и саночки возить, посему будь готов к любым испытаниям. Нежное радуй близких означало: признайся, пока не поздно, юный Павел, вот близкие и порадуются. А молчание конверта означало: что бы ты ни сделал, Пашка, ты все сделаешь правильно.
Теперь, когда с главным было покончено, Пашка перешел к частностям. То есть частность была только одна: где, когда и как выловить Гурия. Отправляться в пасть ментовской Пашке вовсе не улыбалось, и для решительного разговора были выбраны Пеники. Пашка поехал туда на электричке, не имея никакого сколько-нибудь продуманного плана. Судя по названию, Пеники были маленькой, несерьезной деревушкой, так что найти в них милиционера по имени Гурий не составит труда. Нужно просто подловить какого-нибудь пацана (в любой, даже несерьезной, деревушке есть пацаны) и хорошенько расспросить его о Гурии. Так, во всяком случае, думал Пашка.
Но все обернулось иначе.
Коротенькое путешествие из Мартышкина в Пеники (вернее, на железнодорожную платформу «Кронштадтская колония», к которой примыкали Пеники) стоило Пашке больших трудов. Во-первых, ему все время казалось, что за ним следят люди, посланные коварным Главным Ментом. Они только и ждут, что Пашка вытянет шарф, чтобы зацапать его. Во-вторых, приходилось все время быть настороже из-за снующих, как челноки, контролеров. И на платформу «Кронштадтская колония» Пашка выгрузился с таким чувством, как будто пропахал на животе все саванны и джунгли Би-Пи, включая Индию, Ашанти и городок
