присоседившийся к мэтру на правах брата-близнеца. Замордованный водкой Гжесь спал, уронив голову в тарелку с остатками маринованной свеклы, отчего классический пьяный треугольник из разряда равносторонних перекочевал в разряд равнобедренных. Но братья-близнецы не замечали геометрической шаткости фигуры, они были слишком увлечены друг другом. И предметом, который стоял на столике между ними, в окружении пересохших бутылок и выцеженных до последней капли стаканов.
— Ну, так как, Леонтьич? — фамильярничал алкаш, кивая на предмет. — Ведь недорого прошу, а?
Мэтр подергал себя за бороду и, как на скипетр, оперся рукой на бутылку.
укоризненно протрубил он.
— Ну, ты это… Хватил… — перепугался алкаш. — Сразу и растлили!.. И как только язык повернулся?.. Ты говори, да не заговаривайся! Ладно, черт с тобой, за сотку отдам! Как деятелю искусств!
— Заслуженному, друг мой! Заслуженному деятелю искусств! Чувашской Республики и Бурятско- Агинского автономного округа… Меня вся Россия знает, я ее, голубицу кроткую, вдоль и поперек исходил босыми ступнями… От Калининграда до Владивостока. За Полярным кругом «Макбета» ставил!
— Уважаю. — «Макбет» за Полярным кругом произвел на алкаша такое впечатление, что он даже икнул. — Вот за это — уважаю! Но меньше сотки никак.
О г импровизированного торжища за версту несло цыганщиной, а почтенному алкашу не хватало только дутой серьги в ухе, жилетки с косовороткой и плисовых сапог.
— Я ведь дешевле отдаю, чем сам взял, Леонтьич! От жены отрываю, от детушек…
В силу стесненных материальных обстоятельств…
— За пятьдесят сторговались бы… — осторожно начал мэтр, но алкаш не дал ему закончить:
— И-эх! Уломал-таки, язви тебя в душу!
Согласен!..
И в воздухе сразу же разлились звуки скрипок и цимбал, и грянула жаркая южнославянская медь — с гиканьем, посвистом и английским «yes-yes-yes» в припеве.
Оставалось только ударить по рукам и послать за ручным медведем, чтобы освятить сделку. Вот тут-то строптивый мэтр и сломал всю малину.
— Ты не торопись, Вася. Это я так, гипотетически прикинул… Я ведь человек искусства, мятущаяся душа. А откуда у мятущейся души деньги, ты сам посуди!
— Нет? — На алкаша было жалко смотреть. — Как же — нет?.. А у него — есть?
И алкаш скосил мутный, цвета рябины на коньяке, глаз в сторону спящего Гжеся.
— Сие мне неведомо, друг мой.
— Может, спросить?
Маслобойщиков с сомнением посмотрел на пребывающего в алкоголической коме Гжеся и покачал головой: никакого ответа от слабосильного ученичка ждать не приходится. Во всяком случае, в течение ближайшего часа.
— Может, посмотреть тогда? — продолжал искушать мэтра брат-близнец. — Самим?
Мэтр гневно зыркнул бородой в сторону искусителя.
нараспев процитировал он.
Угрожающая цитата повергла алкаша Васю в уныние. Но ненадолго.
— Это ты загнул, Леонтьич, — прогнусавил алкаш. — Я чужого не то что в ризнице, господи прости, я и на базаре не возьму.
И в дорожной пыли лежать оставлю. Мне, чем чужое брать, лучше свое отдать. Вот такой я человек, Леонтьич. Все, кто знает меня… А меня здесь все знают… Так и говорят: Василий Печенкин — святой. Василий Печенкин — бескорыстный, что бог-отец, бог-сын и дух святой!..
— Не спорю, друг мой, не спорю. Но пятидесяти рублей у меня нет… Ну их к черту, пятьдесят рублей?.. Какие уж тут пятьдесят рублей, когда vinum non habent! [12].
И мэтр с тоской осмотрел бесплодную пустыню стола и даже поднял очи горе. Но манна крепостью хотя бы в семнадцать градусов падать с липких сводов не торопилась. Брат-близнец Вася, имевший о латыни самое отдаленное представление, тем не менее чутко уловил настроение Маслобойщикова. Он по- матерински прильнул к Гжесю и пробежался по его бесчувственному корпусу, как по клавишам рояля. Результатом экзерсиса в легком шопеновском стиле стало вытертое портмоне из кожзама.
А спустя секунду из портмоне была извлечена купюра достоинством в десять рублей и жалостливая мелочь в пятьдесят копеек.
— Ну, ты скажи! — шумно возмутился алкаш. — Десятка… Курам на смех, честное слово! А с виду — приличный человек. Что делать будем, Леонтьич?
Маслобойщиков ухватился за бороду так, как будто хотел отодрать ее вместе с кожей и нижней челюстью. Глаза его совершили круг почета по орбитам и остановились на предмете, который пытался втюхать ему алкаш Вася. Предметом этим был параллелепипед мечтательного нежно-зеленого цвета. Крутые бока параллелепипеда были засижены иероглифами, по нижней их кромке сновали стилизованные лодчонки, а по верхней — ветвились сосны.
— Говоришь, одеколон? — выдохнул мэтр.
?; — Чудный одеколон, — снова оживился алкаш, машинально засовывая десятку себе в карман. — Хочешь — жене дари, хочешь — любовнице. Хочешь — сам обливайся. Хочешь — магнитофон протирай.
Французы, они толк знают! Они дерьма не подсунут!
— Ты прав, друг мой, ты прав! — Маслобойщиков согласно закивал головой. — Вива Франс! Я ее, голубицу кроткую, вдоль и поперек исходил босыми ступнями… От Дувра до Марселя. В Авиньон «Макбета» привозил…
— Уважаю. — «Макбет» в Авиньоне произвел на алкаша такое впечатление, что он даже икнул. — Вот за это — уважаю!..
— Может, хряпнем его? — решился наконец-то на поступок Маслобойщиков. — За Францию… За колыбель Мольера и Расина? Она того стоит, поверь мне…
— Кого хряпнем? — бесцеремонно перебил мэтра брат-близнец.
— Его, — Маслобойщиков шумно выплюнул забившуюся в рот бороду и ткнул дрожащим от вожделения пальцем в стильную коробочку. — За Францию, за знакомство и вообще…
Подобная эксцентричность вкупе с алкоголической всеядностью повергла в ступор даже видавшего виды алкаша Васю.
— Ну, ты даешь, Леонтьич! — только и смог выговорить он, аккуратно подтягивая одеколон к себе: от греха подальше.
Конец этой мизансцены и застала Лена, подойдя к столику. Пригорюнившийся мэтр отнесся к ее появлению спокойно, зато алкаш заметно оживился.
— Купите, девушка, — сделал он второй заход. — Дешевле отдаю, чем сам взял. От жены отрываю, от детушек… В силу стесненных материальных обстоятельств…
— Что это? — спросила Лена.
— Чудный одеколон… Хочешь — мужу дари, хочешь — любовнику. Хочешь — сама обливайся. Хочешь — магнитофон протирай. Французы, они толк знают! Они дерьма не подсунут!..
Но Лена уже не слышала заискивающего голоса алкаша. Она, не отрываясь, смотрела на запакованную в целлофан коробочку нежно-зеленого цвета. У тисненных золотом иероглифов имелся подстрочник, хорошо ей знакомый, — «100 views of Edo».
«Сто видов Эдо».
Те самые сто видов. Одеколон, сочиненный английской парфюмерной компанией и переведенный на русский ленивыми поляками или ушлыми венграми с максимально возможным нарушением технологического процесса.
