— Вы?! Вы-то к Афе каким боком?
— Как вы сказали? — удивился Гурий.
— Какое вы имеете отношение к Афине? — сразу же поправилась Еленочка.
— Я веду ее дело.
— Только не это! — вырвалось у нее, и Гурий уловил в тоне василиска что-то оскорбительное. Для себя лично.
Посмотри на себя, трепетали ноздри Еленочки, посмотри на себя, суконное рыло, фанат реликтовой попсы, — какие дела ты можешь вести? О краже двух ливрей из костюмерной киностудии «Ленфильм»?
О порче кресельной обивки в БКЗ «Октябрьский»? О мелком хулиганстве у служебного входа Ледового дворца?..
— Я веду ее дело, — упрямо повторил Гурий.
— Есть подвижки?
— Кое-какие, — Гурию хотелось поскорее отвязаться от Еленочки, и потому он перешел на телеграфный стиль дятла-вертишейки.
— Нашли убийцу?
— Нет. Но дело в том, что убийства не было.
— Как это — не было?
— Произошел несчастный случай. Вы знали, что у нее было больное сердце?
— Понятия не имела. Впервые слышу — от вас. Она что, умерла от сердечного приступа?
— Не совсем так. До приступа дело не дошло. Очевидно, у нее просто прихватило сердце, и она вышла в тамбур — подышать. — Гурий по собственной инициативе несколько приукрасил официальный бред капитана Целищева. — Сорвалась с подножки электрички, упала очень неудачно, в результате чего оказался пробитым висок.
«Оказался пробитым висок!» — неужели подобное чудовищное словообразование родилось в недрах его горла, воспитанного на безупречных и почти хрестоматийных текстах венценосной Эдиты?
— Значит, оказался пробитым висок, — эхом откликнулась рыжая. — Значит, вышла в тамбур подышать. Открыла дверь, значит?
— Да, — прошептал окончательно сбитый с толку Гурий.
— И как же она открыла дверь? Ведь двери в электричках открываются и закрываются автоматически. Это даже дети знают.
— Что вы хотите этим сказать?
Она больше не смотрела на него, — впрочем, она и до этого особенно на него не смотрела, — но теперь в этом игнорировании было гораздо больше смысла, чем секунду назад. Секунду назад Гурий все еще пребывал в своем милицейском статусе — пусть и незавидном, пусть и для кресельной обивки концертного зала «Октябрьский».
Теперь же он превратился в пигмея, в головастика, в садовую улитку, раздавленную чьей-то неосторожной пяткой. Ничтожность лейтенанта Ягодникова была сопоставима.., была сопоставима… Вот черт, ее даже не с чем было сопоставить!
— Что вы хотите этим сказать? — повторил свой ничтожный вопрос ничтожный Гурий.
— Ничего. Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…
… Она оказалась идиоткой.
В квадрате, в кубе, в п-ной степени.
Главным действующим лицом заведомо провальных математических формул. Каким образом получилось, что она — внучка академика, дочь профессора и выпускница мехмата — не смогла решить простенький пример на вычитание? Но случилось то, что случилось, — пример решили без нее.
А чахлым иксом оказался в результате флакон дорогого одеколона «Сто видов Эдо».
Найдя его, она… Впрочем, ей еще придется осмыслить всю цепочку, последовавшую за флаконом. И попытаться связать все звенья — не пропустив ни одного.
Переполовиненный флакон — это было первое, что увидела Лена, когда вернулась в гадюшник за Маслобойщиковым и Гжесем. Прямо на глазах у потерявшей дар речи Лены мэтр вылил очередную порцию «Ста видов» в стакан. И отправил густо пахнущие миндалем и гибискусом миллилитры себе в пасть.
— Что вы делаете, Гавриил Леонтьевич?! — пролепетала Лена, когда к ней вернулась способность говорить.
— Раре Satan, pape Satan aleppe! — выдал очередную латинскую абракадабру мэтр, заглатывая содержимое стакана.
— Паразит! Забулдыга! — Лене не оставалось ничего другого, кроме бессильной констатации в духе Светани.
— Прощаю! Всех прощаю! — Маслобойщиков задрал бороду перпендикулярно потолку и разразился демоническим хохотом. — Всем — индульгенции!.. Раре Satan, pape Satan aleppe!.. Этой биксы груди, груди, мы, поверьте, не забудем!!!
От его рыка затрясся стол, а стаканы и бутылки в ужасе прильнули друг к другу.
А до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим буфетчица даже вышла из-за стойки. И поманила Лену пальцем.
— Вы бы увели безобразника этого, — сказала она. — Я здесь семь лет уже, всякое перевидала, — у нас тут гоп-компании собираются, будь здоров. Но такого…
— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. — Простите, ради бога… Я сейчас…
Сейчас что-нибудь придумаю.
— Он что, артист, да?
— В некотором роде.
— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный артист?
— Известный… Был когда-то.
— И в кино снимался?
— Может быть…
— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного… Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво протянула буфетчица, глядя в пространство.
— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…
Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная Лена Шалимова.
Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова, принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.
— Проспался? — зло бросила она. — С добрым утром!
— А! Ты чего?!
— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда Кина [18], чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!
К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил обстановку.
И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:
— Не верю!!!
Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича. Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.
