— Да пошла ты, сука! Ты еще мне будешь указывать!!! Мне, герою-чернобыльцу! Ты где была, когда я там геройствовал, я у тебя спрашиваю?! Где?!
— Послушайте, — Лена наконец-то отлепилась от ствола и задрала голову вверх. — Послушайте, мне нужно с вами поговорить…
— Да о чем мне с тобой говорить?! — продолжал кликушествовать Печенкин. — Уж наговорились за столько-то лет! С души воротит!.. Ты мне, мать твою, не указ…
— Послушайте…
Ее последующее жалкое лепетанье потонуло в лавине сомнительного качества ругательств, куцей матерщины и трусливых угроз. Судя по неослабевающему накалу страстей, глотка у Василия Печенкина была луженая, так что показательные выступления имели шанс затянуться надолго. И тогда Лена решила действовать. Как раз в духе незабвенного мэтра Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова. Его первая заповедь гласила: ошеломи зрителя. За ней следовала вторая: сбей зрителя с ног. Картину же театрального мира венчала третья: добей лежачего.
Покрутив головой в поисках реквизита, Лена тотчас же наткнулась на яблоки, засевшие в плотной листве — как раз на расстоянии вытянутой руки. Яблоки были качественными: тугими, уже налитыми и весьма внушительных размеров. Пожалуй, они способны ошеломить. И даже сбить с ног.
Если уж не самого Печенкина, то, во всяком случае, его худую бесплотную задницу.
Сорвав пару штук, Лена безошибочно выхватила из листвы искомое, тщательно прицелилась и пульнула плодом вверх. Потом наступила очередь второго малокалиберного снаряда. Печенкин громко ойкнул, потом взвыл и затих, из чего Лена сделала вывод, что снаряды легли точно в цель.
Теперь можно было выходить из укрытия и разговаривать с Печенкиным напрямую. Если получится.
Что Лена и сделала. И тотчас же наткнулась на мутный взгляд алконавта.
— Узнаете? — медленно растягивая буквы, спросила она.
— Ты что ж это, прошмандейка, делаешь, а? — нараспев произнес Печенкин. — Ты что ж это делаешь, кошка драная?
— Узнаете?
По сморщившемуся лицу Печенкина пробежала судорога: ну, конечно же, он сразу узнал ангела мщения из рыгаловки «Лето», гнусную рыжую гейшу, ни за хрен собачий отнявшую у него «Сто прекрасных видов Эдо».
— Да я тебя в тюрягу упеку за нарушение неприкосновенности жилища и на жизнь мою покушение! — проявил недюжинные познания в Уголовном кодексе Печенкин. — Кошка драная, а!!!
— Я сама вас упеку. — Сохранять достоинство, глядя на алконавта снизу вверх, было весьма проблематично.
— Это еще почему? — сразу же поджал хвост Печенкин.
— Потому, — припечатала Лена. — Сами знаете почему… Верните все, что забрали…
— Где забрал?
— Сами знаете где…
— Ничего я не забирал…
— Забирали! А если будете отпираться…
— То?..
— Через двадцать минут я вернусь сюда с милицией. И еще неизвестно, чем для вас закончатся ваши шалости… Думаю, пятнадцатью сутками не обойдется…
Печенкин не отвечал.
Он не отвечал так долго, что Лена начала беспокоиться — уж не заснул ли он.
Но Печенкин не заснул. Совсем напротив: там, на верхотуре яблони, шла жестокая внутренняя борьба. Ее результатом явился скромный узелок, упавший прямо к Лениным ногам.
— Чтоб ты сдохла! — напутствовал грехопадение узелка Печенкин. — Чтоб ты сдохла! Вот ведь навязалась на мою голову, тварюга!!! Глаза б мои тебя не видели!
— И не увидите, — вполне искренне пообещала Лена. — Если только…
— Если только что?
— Если вернули все, что было…
— Да пошла ты!!! Нету у меня больше ничего!!! Нету, говорят тебе! Могу разве что трусы свои тебе отдать, может, хоть тогда отвяжешься!
— И вот еще что… Не вздумайте по этому поводу кому-то угрожать… Иначе дело окончится для вас весьма плачевно, обещаю…
Осыпаемая проклятьями Печенкина, Лена ретировалась, подпихнула задом калитку и, крепко сжимая узелок в руках, помчалась к машине. И, только плюхнувшись на сиденье, перевела дух.
— Ну что? — поинтересовался выросший за ее спиной Пашка.
— Кое-что есть…
Узелок при ближайшем рассмотрении оказался грязным носовым платком огромных размеров: теперь в нем покоились серебряный перстень, серебряный браслет, серебряная цепочка с затейливым медальоном и расхристанный бумажник. При виде всех этих вещей, некогда принадлежавших Роману-Нео, у Лены потемнело в глазах и сразу же стало трудно дышать. Перебирать их в машине не было никакой возможности, вот только бумажник… Мельком заглянув в сдержанно-щегольское портмоне, она не обнаружила там ни одной купюры, ни одной монеты, — только несколько визиток и билет на электричку. И все. Ничего другого и ожидать не приходилось: падальщик Печенкин поработал основательно.
Трясущимися руками Лена открыла бардачок и спрятала туда трофеи. А потом повернулась к Пашке.
— Я отвезу тебя домой, — сказала она.
Пашка молчал.
— Я отвезу тебя… Мне нужно возвращаться в Питер, мой хороший…
Пашка молчал.
— Вот что… Я отвезу тебя домой. Сейчас. И оставлю адрес и телефон… Если что…
Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю…
Пашка молчал.
Так, в полном молчании, они добрались до улицы Связи и остановились перед Пашкиным домом. Но он так и не подумал выйти из машины. Даже тогда, когда Лена открыла ему дверцу. Он так и сидел, впаявшись в сиденье и прижав к груди Ленин рюкзак. Как будто этот рюкзак был его последней надеждой, последним оплотом.
— Выходи, — теряя терпение, сказала Лена.
Пашка помотал головой и еще крепче прижал рюкзак к себе.
— Павел, ну ты же взрослый парень… ну нельзя же так…
Она потянула за лямку: напрасный труд — Пашка скорее расстался бы с жизнью, чем с проклятым рюкзаком. Глупее ситуации и придумать было невозможно.
Лена тянула рюкзак к себе, а Пашка отчаянно сопротивлялся. А потом…
Она даже не поняла, как произошло это «потом»: должно быть, Пашка ослабил хватку, или она потянула слишком уж сильно…
Но рюкзак неожиданно вывалился из рук мальчишки и упал. И все его немудреное, знакомое до последней шпильки содержимое вывалилось на землю. Вот только…
Вот только…
— Что это? — прерывающимся шепотом спросила Лена у Пашки, присев на корточки и разглядывая вещь, которая никогда ей не принадлежала.
Никогда.
— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашка молча сглотнул.
Рядом с машиной, в пожухлой от пыли придорожной траве, лежал пистолет…
Часть III. КАРТАХЕНА
…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому — этот ветер.
Он назывался совсем по-другому, ив нем не было никакого намека на бреши в унылой груди Монсеррат
