— В самом прямом. После того, что произошло… Словом, можно ожидать очередного всплеска интереса к Канунниковой. Будут передачи, я вам голову даю на отсечение…
— И что?
— Мне бы хотелось снять о Канунниковой что-нибудь элегическое. И я хотел бы заручиться вашей поддержкой. Свидетельства очевидцев, людей, которые близко знали покойную, вы представляете, как это важно?
Сейчас я лягну его ногой!
— Этот товар выгодно продастся, и вы сможете получить неплохие дивиденды! Засветитесь на телевидении… Есть в вас нечто такое… Скрытое обаяние, да! Камера его обязательно проявит, ручаюсь.
Если я лягну его, он не удержится и скатится вниз по крутым ступенькам. Какое-нибудь острое ребро, какой-нибудь выступ, за которые так любят цепляться виски и позвоночники, — и все! Второй труп этому дому обеспечен.
— Сейчас самое благодатное время, — продолжал увещевать меня Фара. — Как вы не понимаете? Пара месяцев — и о ней все забудут… Появятся новые кумиры. Вы только подумайте! Некоторые наизнанку готовы вывернуться из-за двух строчек в “желтой прессе”, а здесь — целая программа!..
Пока я примерялась, как бы сподручнее пнуть мерзкого типа в живот, Фара неожиданно остановился, хлопнул себя по лбу и принялся хохотать. И даже сделал несколько фривольных движений: ни дать ни взять — свадебный танец “Рачпурати, рагав рая, а-а-а!”. На фоне цветущих персиков и реки Брахмапутра.
— Чиж! Как же я забыл! Он ведь снимал весь наш дружеский ужин! И ее последние минуты — тоже! “Смерть в прямом эфире”, у каково?!
— Никаково, — мрачно сказала я.
У меня отпало всякое желание мараться о его продажно-телевизионную физиономию, тем более что мы уже вывернули в хольчик второго этажа.
Телевизор работал по-прежнему, а вот свет в коридоре был погашен. В этом не было ничего сверхъестественного, обыкновенная экономия электроэнергии, не больше, — но кормушка детских страхов живо наполнилась. Фара тотчас же забыл о своих наполеоновских планах по созданию передачи “Смерть в прямом эфире” и как будто стал меньше ростом. И намертво прилип к экрану с эмтэвэшными милашками Бивисом и Баттхедом.
— Баклан, — пропищал Бивис.
— Баклан, — рыкнул Баттхед.
— Идемте, Фара. — Я перехватила режиссера за вялое запястье. — Не будьте бакланом, в самом деле!
Мелкими перебежками мы добрались до третьей от холла двери, — Подождите меня здесь, — небрежно бросил режиссер.
И даже не пригласил войти. Месть за Бивиса и Баттхеда, понятно!
Тяжело вздохнув (не напрашиваться же в гости!), я осталась стоять у двери.
Сегодня днем я уже была в этом коридоре. В самом конце его, погруженном сейчас во тьму, состоялся мой последний, ничего не значащий разговор с Аглаей. Ноутбук на столе, Ксоло на чемодане, бледный цветок на подушке. И сама Аглая в предвкушении боев без правил.
"Чем нести всякий вздор и мучить меня этой скверной историей, занялись бы лучше мюнхенским жеребчиком”.
Ее последние слова, обращенные ко мне.
"Мюнхенский жеребчик” — не кто иной, как господин Рабенбауэр.
"Скверная история” — не что иное, как “Бойся цветов, сука!”.
Теперь скверная история подошла к своему логическому концу. Теперь Аглая накрыта простыней и лежит на полу в обеденном зале.
Воспоминание о цветах заставило меня поежиться и прикрыть глаза. А когда я открыла их — в "Аглаином” углу мелькнул свет. Неверный, подрагивающий — но все же это был свет. От карманного фонарика или небольшой переносной лампы. На какую-то секунду он застыл в раздумье, а потом стал медленно удаляться. И скоро исчез совсем.
Фара все еще не появлялся. Сквозь неплотно прикрытую дверь я слышала странные звуки (как будто там передвигали мебель) и гортанные причитания (как будто там ругались изысканным восточным матом).
И тогда я решилась.
Распахнув дверь, я прямо с порога торжественно объявила:
— Я видела свет!
Фара стоял посреди комнаты, перед раскрытым кофром. Кровать и стол были сдвинуты на середину, шкаф выпотрошен, а стулья перевернуты.
— Я видела свет!
— А по воде вы не ходили? — хмуро спросил Фара.
— В конце коридора…
— И что?
— Нет, ничего… Вы дозвонились?
— Дело в том, что телефон пропал.
— Что значит — “пропал”?
— То и значит. Днем ведь только по нему говорил! А потом сунул в кофр, идиот, чтобы Чиж не клянчил… Он своей мамаше через каждый час звонит!.. И вот, пожалуйста. Сто баксов плюс роуминг… Что за бардак!
Нет, это был не бардак, отнюдь. Пропажа Фариного мобильника удачно вписывалась в схему, думать о которой не хотелось вовсе.
— А больше ничего не пропало? — с тайной надеждой спросила я. О, если бы вместе с мобильником исчезло еще хоть что-нибудь! Пусть самое невинное: расческа, пенка для бритья, худосочное портмоне, оторванная от рубашки пуговица… Тогда все можно было бы квалифицировать как ничего не значащую проходную кражу, шалость подвыпивших бурятских горничных…
— Нет. Больше ничего. Даже фонарик не тронули. Японский, — поспешил разочаровать меня Фара. — Что еще за свет вы видели?
— Не знаю. Идемте, посмотрим вместе. По лощеной физиономии Фараххутддина пробежала тень: с большим удовольствием он отправился бы в Мекку, к древнему святилищу Каабы, чем со мной, в жалкий конец коридора.
— Вы же не оставите женщину одну, Фара?
Оставит, еще как оставит!
— Услуга за услугу. — Я тут же применила запрещенный прием. — Я ведь согласилась пойти с вами. И потом, у Аглаи тоже есть телефон…
Это была чистая правда. Крошечный мобильник был торжественно вручен Аглае одной из крупных фирм — как участнице ток-шоу “Поговорим, сестра?..”. Подобными телевизионными подарками была завалена целая кладовка; Аглая называла их “внебрачные дети славы”. Поголовье “внебрачных детей” росло в геометрической прогрессии и включало в себя:
— пылесосы (четыре штуки);
— видеомагнитофоны (две штуки);
— телевизоры (две штуки);
— фены (восемь штук);
— кухонные комбайны (три штуки);
— уменьшенную копию картины “Утро стрелецкой казни” (одна штука);
— уменьшенную копию скульптуры “Гибель Адониса” (одна штука);
— уменьшенную копию диорамы “Гибель Варяга” (одна штука);
— пояса из собачьей шерсти (пять штук);
— велотренажер “Мурманчанин-2” (одна штука);
— дозиметр “Мурманчанка-3” (одна штука). Ну а о таких мелочах, как парфюмерные корзины и
