Я не знаю, знакомо ли шведскому коту русское «кис-кис-кис» и потому еще и тихонько постукиваю пальцами по полу.
– Иди сюда!..
Муки подчиняется. Он обнюхивает мою руку – руку порядочного, благородного человека. Руку друга, избавившего его от страданий; он трется о ребро ладони и, – о, апофеоз доверчивости! – вскакивает ко мне на колени. Тело кота кажется смазанным жиром, от него исходит странный запах, что-то он мне напоминает.
Запах пластикового стаканчика, вот что.
Я и представить себе не мог, куда приведут меня поиски Тинатин, во что втравят.
– Ты тоже знал Тинатин? – я глажу кота, почесываю у него за ухом. – В одной из своих прошлых кошачьих жизней? Она тоже тебя поцеловала?
Муки молчит. Муки плохой собеседник, но хороший слушатель. Таким же был Сонни-бой.
– Пойдем, Муки.
Я поднимаюсь вместе с котом, карман белого махрового халата слишком широк, слишком глубок, на нем вышит синий якорь, в него же я кладу пистолет. Нужно вернуть его, если не Лягушачьему мудаку папаше, злому полицейскому, то, во всяком случае, – самой Анне. Это убедит ее в том, что беспределу соплячки положен конец.
Я мог бы переодеться в свои вещи, но предстать перед сочинительницей crimi в халате вовсе не зазорно, напротив – это жест доверия, моего доверия к семье Лягушонка и доверия Анны Брейнсдофер- Пайпер ко мне самому, тактичному старшему другу, который никогда не сделает плохо ее дочери. Я и сейчас уверен: ничего дурного не произошло, совершенное мной – благо. Не знаю, как насчет Лягушонка, для Анны же оно несомненно.
…Я не сразу нахожу ее.
Дом слишком велик. Муки пригрелся у меня на руках, вместе с ним мы спускаемся вниз, по широкой лестнице из светлого бука (ни одна половица во время нашего спуска не скрипнула), стены лестницы украшены фотографиями в рамках под стеклом. Сплошь умиротворяющие морские пейзажи, дюны, галька, раковины – и ничего общего с тем морем, которое пригрезилось мне. Разница между ними – как между мертвой Лягушонком и потрясающе живой Тинатин.
Гостиная пуста, но я не отчаиваюсь, у сочинительницы crimi, тем более преуспевающей, должен быть свой собственный рабочий кабинет. Он обнаруживается рядом с гостиной, дверь в него приоткрыта, что можно считать приглашением. В узкую щель я вижу Анну, сидящую за компьютером, пальцы так и летают по клавиатуре. Сидящая за компьютером Анна еще более привлекательна, чем Анна, ведущая «Пежо».
Я деликатно стучу по двери костяшками пальцев, Анна отрывается от монитора и поднимает голову.
– Кирстен? – спрашивает она.
Что это еще за Кирстен? что такое – Кирстен?
– Это я, Анна. Я – Дэн. Можно войти?
– Конечно, входите! – после секундного замешательства говорит Анна. – Я подумала, что это наша кухарка… Рада вас видеть, Дэн.
– Значит, у вас есть кухарка? – такой поворот событий не очень нравится мне, наличие в доме еще и кухарки неприятно меня поражает.
– Да. Кирстен. Она же домработница, она же горничная, она же богиня домашнего очага, – почему-то начинает оправдываться Анна. – Мне одной тяжело вести хозяйство, без нее мы бы совсем пропали.
– И потом – ваша работа, – поддакиваю я. – Она, наверное, отнимает слишком много времени.
– Слишком. Я принадлежу своей работе, я – ее раб. Не думайте, я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Очень.
– Я понимаю. Вы, наверное, очень популярная писательница.
– У меня приличные тиражи, – скромничает Анна.
– Катя… Катя сказала мне, что вы – звезда криминального жанра.
– Правда? – Щеки Анны вспыхивают румянцем, она явно взволнована. – Она так и сказала?
– Да.
– Моя девочка… А мне казалось, она… она терпеть не может. Меня и все то, что я делаю.
– Вам казалось. – Я все еще поглаживаю Муки, приклеившегося к моим рукам.
– Это ведь всего лишь странный, губительный подростковый возраст, да?
– Да.
– Это ведь из-за свойственного всем подросткам чувства противоречия, да?
– Да.
– А на самом деле она добрая девочка, да?
– Да.
– Добрая, трепетная и ранимая.
– Да. Я называю ее Лягушонком – иногда…
– Лягушонком? – Анна удивленно приподнимает брови: сначала левую, потом – правую.
