И тотчас же невесомая пелена безумия, окутывавшая меня все последние дни, спала. Погнутая, изуродованная шпилька для волос, видимо, та самая, которой мать Келли взламывала замок от ящика с телефоном, – почему же я не заметила ее раньше? Она была слишком далеко, я не могла достать ее даже кончиками пальцев, хотя и содрала себе щиколотку до крови. Неужели все бессмысленно? Сжав зубы и уткнувшись в рукав свитера, я расплакалась – впервые за последнее время по-настоящему горько… Эта забытая шпилька, немой свидетель разыгравшейся здесь трагедии, была моим единственным шансом. Неужели и он окажется призрачным? Я плакала до тех пор, пока не промок рукав, из которого уже начали вылезать нитки.
Нитки.
Эта мысль мгновенно пронзила меня, нитки – вот что может мне помочь. Нитки. Петля. Я вырвала из рукава несколько ниток, смочила их во рту и скатала простенький толстый жгут. Подцепить шпильку мне удалось только с сорок третьего раза. Я аккуратно считала попытки… Когда я наконец-то взяла в руки шпильку, то поняла, что спасена. С трудом уняв колотящееся сердце, я вставила ее в маленькую дырочку замка… Через пятнадцать минут я поняла, что ничего не выйдет, чертов Келли обезопасил себя капитально, ему не стоило бояться зажигалки и серных спичечных головок. Мое отчаяние стало кромешным, и, чтобы хоть как-то справиться с собой, чтобы пощадить готовую взорваться голову, я начала орать. Я кричала так долго и так громко, что сорвала голос. А, сорвав его, снова и снова, с отчаянием обреченного на смерть, тыкала проклятую шпильку в жерло замка. Ничего, ничего, ничего не происходило…
Я готова была выбросить проклятую шпильку подальше, за телефонный ящик, в угол, к доберманам, скалящим пасти во дворе. Но оставалось еще что-то, для чего эта шпилька могла понадобиться…
Стальной прут шел к комнате, которая всегда оставалась закрытой: во всяком случае, когда я бодрствовала, Келли не открывал ее ни разу. Я проверяла ее тысячу раз, я исцарапала ногтями всю ее поверхность, мореный дуб, отличная древесина. Старый дом Келли отличался добротностью. “Не входите в старый дом”, – я столько раз повторяла про себя эти слова, что почти поверила им…
Прут исчезал под дверью, но ведь и дверной замок можно попытаться открыть. Может быть, сейчас мне повезет больше.
Спустя несколько минут, сложив шпильку по конфигурации замка, я все-таки открыла дверь. Это был сомнительный успех, я только углубилась в территорию противника, ничего при этом не выиграв. Впрочем, в любом случае это был новый пейзаж, новый ландшафт, отличающийся от того, к которому успели привыкнуть мои глаза. У меня даже перехватило дыхание от множества вещей, которые я теперь могу рассмотреть.
Спустя десять минут я поняла, что эта комната принадлежит Лидочке Горбовской. Не матери Келли, нет, тут и не пахло старой кофтой Лидии Николаевны Веселкиной.
Здесь царствовала Лидочка. Я уловила чуть затхлый аромат выдохшихся духов, а открыв гардероб, увидела платья и костюмы, все по моде пятидесятых годов. Должно быть, все они когда-то принадлежали Лидочке. И как только я увидела все эти платья, мысль о спасении пронзила меня: теперь я знаю, что нужно делать.
Теперь я знаю.
Теперь мне поможет Анна Александрова, уже забытая мной, выбитая из головы соленым арахисом Келли. Анна Александрова, которая все может и все умеет и которая все еще живет во мне… Метровой стальной цепочки хватило, чтобы дотянуться до гардероба. Я выбрала себе легкое платье с юбкой- колоколом, именно в нем я впервые увидела Лидочку на экране. Именно этот фильм я выучила до мелочей, до ряби в глазах, до последнего матросика в шеренге, у него были замечательные голубые глаза. Или это просто подсветка, нужно обязательно спросить у Келли, он ведь осветитель…
Стоп. Возьми себя в руки. Тебе ничего не нужно спрашивать у Келли. Тебе нужно просто избавиться от него. Просто избавиться, и все.
Я быстро стянула с себя свитер. С джинсами пришлось повозиться – слишком узкая штанина не могла протиснуться сквозь стальное кольцо. Пришлось разорвать жесткую ткань, и это тоже потребовало усилий. Я осталась голая, один на один с платьем и своим собственным немытым телом. До чего же ты плохо пахнешь, Ева, неужели Келли этого не замечает?.. Но ничего, если сегодня все пройдет хорошо, – а нужно надеяться, нужно верить, что все пройдет хорошо, – ты вымоешься. Ты ляжешь в ванну и пролежишь там сутки, только для того, чтобы смыть безумие этого сумеречного дома…
Облачившись в платье, я с удовлетворением заметила, что оно сидит на мне как влитое, – хороший знак, так и должно быть. Это должно, должно спасти меня. Одевшись и вытащив из коробки почти новые лодочки, которые немного жали мне, я доковыляла до старинного комода, – израненная, кровоточащая нога давала о себе знать. Только бы там оказалось то, что мне нужно, только бы оказалось.
Я нашла то, что искала, в самом нижнем ящике – окаменевшая косметика, реликтовая пудра, пахнущая тленом, маникюрный наборчик – Господи, зачем только я сбивала пальцы в кровь, пытаясь разорвать штанину? Я судорожно рассмеялась и сама испугалась своего собственного смеха, так утробно, так ненатурально он звучал. Если сейчас я вспомню лицо Лидочки Горбовской… Если сейчас я вспомню уроки визажиста Стасика, который мог до неузнаваемости преобразить любое лицо… Если у меня хватит времени на это… Если, если, если…
Я потеряла счет времени, я даже не знала, сколько проторчала перед маленьким зеркальцем, которое нашла среди косметики. Я пыталась повторить все черты лица Лидочки: выщипанные в шнурок брови, традиционные губы сердечком, отчаянная, хотя и тонкая, подводка глаз. Этот стиль наложения макияжа не был мне знаком, но выбирать не приходилось. Я должна это сделать, должна, должна в память о Лидочке, но не той, которую каждый день до одурения наблюдала на экране, нет – в память несчастной матери Келли, и в память Татьяны Петровны Александровой, и в память Фанечки Бергман-не-убийцы, и в память Марго. И в память Серьги.
Я должна.
…Возможно, я не была похожа на Лидочку, но общий абрис схватила, – у нас были почти одинаковые фигуры и почти одинаковый овал лица, я только чуть-чуть подправила скулы, сделала их не такими крутыми. Ярость и гнев, пришедшие на смену апатии, подстегивали меня.
К его приходу я буду готова, нужно только скрыть свои седые волосы, они могут выдать меня, они могут сдать меня с потрохами… Порывшись в комоде, я нашла то, что искала, – легкомысленную шляпку с большими полями. Бумажные незабудки и бутоны роз – самые невинные цветы.
Я узнаю, что он приехал, по собакам. Они начнут радостно поскуливать. Главное – услышать это поскуливание…
…Я слышала, как повернулся ключ в замке и Келли вошел в дом. Обычно он не включает света, он не любит верхний свет, издержки профессии. Вот и сейчас – он не включит верхний свет, он войдет в комнату и вместо полубезумного растения Евы увидит женщину своей мечты, скрытую полями шляпы. Нужно только быть спокойной. Быть абсолютно спокойной.
– Ева! – буднично сказал Келли, – Ева, я привез тебе твои любимые сигареты.
– Сигареты? – надменно спросила я, подражая интонациям Лидочки, стараясь точно скопировать ее голос. Когда-то у меня это получалось совсем неплохо. Когда-то я сама изменила свой собственный голос до неузнаваемости. – Какие сигареты? Ты же знаешь, что я не курю. И никогда не курила.
Келли ничего не ответил. Сейчас все должно решиться. Сейчас или никогда. Сейчас он узнает Лидочку, и у меня появится шанс. Сейчас он узнает Еву, и я подохну здесь, погребенная под осколками собственного безумия… Молчание тянулось так долго, что я успела несколько раз умереть, уйти вслед за Лидочкой и его матерью…
– Лидочка? – наконец выдохнул Келли. – Лидочка, это ты?
– Я ждала тебя целый день, – таким же надменным голосом продолжила я, – ты оставил меня, как собаку, на привязи. Что происходит?
Он упал передо мной на колени, в слабом свете маленького бра из прихожей я увидела его мгновенно побледневшую до синевы кожу, она просвечивала сквозь волосы и странно успокаивала меня. Да ты мертв, Келли, ты давно умер… Ты умер в тот день, когда убил свою мать… Ты мертв.
– Сними эту цепь немедленно.
– Да, да. Боже мой, прости меня… Что это? Кровь? – Голос его осел, как не подошедшее тесто,
