злодеи.
Аскетов боюсь я – стезя их
лежит от моей далеко,
а те, кто себя истязает,
и ближних калечат легко.
Зачем печалиться напрасно,
словами горестно шурша?
У толстых тоже очень часто
бывает тонкая душа.
Не видел я нигде в печати,
но это знают все студенты:
про непорочное зачатие
миф сочинили импотенты.
О чем-то грустном все молчали,
но я не вник и не спросил,
уже чужие знать печали
нет у меня душевных сил.
Думаю об этом без конца,
наглый неотесанный ублюдок:
если мы – подобие Творца,
то у Бога должен быть желудок.
Конечно, все на свете – суета
под вечным абажуром небосвода,
но мера человека – пустота
окрестности после его ухода.
Если все не пакостно, то мглисто,
с детства наступает увядание,
светлая пора у пессимиста —
новых огорчений ожидание.
В годы, что прослыли беззаботными
(время только начало свой бег),
ангелы потрахались с животными —
вышел первобытный человек.
Уже давно мы не атлеты,
и плоть полнеет оголтело,
теперь некрупные предметы
я ловко прячу в складках тела.
Держусь ничуть не победительно,
весьма беспафосно звучу,
меня при встрече снисходительно
ублюдки треплют по плечу.
Пусть меня заботы рвут на части,
пусть я окружен гавном и суками,
все же поразительное счастье —
мучиться прижизненными муками.
Когда мы кого-то ругаем
и что-то за что-то клянем,
мы желчный пузырь напрягаем,
и камни заводятся в нем.
Конечно, лучше жить
раздельно с веком,
не пачкаясь
в нечестии и блуде,
но чистым оставаться человеком
мешают окружающие люди.
Рассеялись былые притязания,
и жизнь моя,
желаньям в унисон,
полна уже
блаженством замерзания,
когда внутри тепло
и клонит в сон.
Господь на нас
не смотрит потому,
что чувствует
неловкость и смущение:
Творец гордится замыслом,
Ему
видней, насколько плохо воплощение.
Не по капризу Провидения
мы на тоску осуждены,
тоска у нас – от заблуждения,
что мы для счастья рождены.
В немыслимом количестве томов
мусолится одна и та же шутка —
что связано брожение умов
с бурчанием народного желудка.
Почти закончив путь земной,
я жизнь мою обозреваю
и сам себя подозреваю,
что это было не со мной.
Ты, душа, если сердце не врет,
запросилась в родные края?
Лишь бы только тебя наперед
не поехала крыша моя.
Свой дух я некогда очистил
не лучезарной красотой,
а осознаньем грязных истин
и тесной встречей с мерзотой.
Исчерпался остаток чернил,
Богом некогда выданный мне;
все, что мог, я уже сочинил;
только дохлая муха на дне.
Моя прижизненная аура
перед утечкой из пространства
в неделю похорон и траура
пронижет воздух духом пьянства.
Столько из былого мной надышано,
что я часто думаю сейчас:
прошлое прекрасно и возвышенно,
потому что не было там нас.
Комфорту и сытости вторя,
от массы людской умножения
из пены житейского моря
течет аромат разложения.
Всему учился между прочим,
но знаю слов я курс обменный,
и собеседник я не очень,
но соболтатель я отменный.
Бог нам подсыпал, дух варя,
и зов безумных побуждений,
и темный ужас дикаря,
и крутость варварских суждений.
Всюду меж евреями сердечно
теплится идея прописная:
нам Израиль – родина, конечно,
только, слава Богу, запасная.
Замедлился кошмарный маховик,
которым был наш век
разбит и скомкан;
похоже, что закончен черновик
того, что предстоит
уже потомкам.
Я не рассыпаюсь в заверениях
и не возношу хвалу фальшиво:
Бога я люблю в его творениях
женского покроя и пошива.
В России очень часто ощущение —
вослед каким-то мыслям или фразам,
что тесное с евреями общение
ужасно объевреивает разум.
Хотя везде пространство есть,
но от себя нам не убресть.
Люблю чужеземный ландшафт
не в виде немой территории,
а чтобы везде на ушах
висела лапша из истории.
Тактично, щепетильно, деликатно —
беседуя, со сцены, за вином —
твержу я, повторяясь многократно,
о пагубности близости с гавном.
Поскольку жутко тяжек путь земной
и дышит ощущением сиротства —
блаженны, кто общается со мной,
испытывая радость превосходства.
Как судьба ни длись благополучно,
есть у всех последняя забота;
я бы умереть хотел беззвучно:
близких беспокоить неохота.
Кто на суете сосредоточен
в судорогах алчного радения,
тех и посреди кромешной ночи
денежные мучают видения.
Ведь любой, от восторга дурея,
сам упал бы в кольцо твоих рук —
что ж ты жадно глядишь на еврея
в стороне от веселых подруг?
Угрюмо ощутив, насколько тленны,
друзья мои укрылись по берлогам;
да будут их года благословенны,
насколько это можно с нашим Богом.
Мы к ночи пьем с женой
по тем причинам веским,
что нету спешных дел,
и поезд наш ушел,
и заняты друзья,
нам часто выпить не с кем,
а главное —
что нам так хорошо.
Все время учит нас история,
что получалось так и сяк,
но где хотелось, там и стоило
пускаться наперекосяк.
Раздвоенность —
печальная нормальность,
и зыбкое держу я равновесие:
умишко
слепо тычется в реальность,
а душу
распирает мракобесие.
Как раньше в юности
влюбленность,
так на закате невзначай
нас осеняет просветленность
и благодарная печаль.
Здесь еврей и ты, и я —
мы единая семья:
от шабата до шабата
брат наебывает брата.
Нынче различаю даже масти я
тех, кому душа моя – помеха:
бес гордыни, дьявол любострастия,
демоны свободы и успеха.
Нет, мой умишко не глубок,
во мне горит он тихой свечкой
и незатейлив, как лубок,
где на лугу – баран с овечкой.
Благословенна будь, держава,
что век жила с собой в борьбе,
саму себя в дерьме держала,
поя хвалу сама себе.
Конечно, всюду ложь и фальшь,
тоска, абсурд и бред,
но к водке рубят сельдь на фарш,
а к мясу – винегрет.
Весь
