противоположному окну и громко закричал:
— Казакен! Кабарда! Кабарда! Казакен!
Крики на улице усилились, потом стихли.
— Скорей, мальшик, — проговорил немец и сунул в руки Вовке его собственный пистолет и горсть патронов.
— Вы наш, советский? — восторженно спросил мальчик.
Немолодой офицер грустно улыбнулся. Нет, он не советский. Но как страстно желает он этого!.. Он вспомнил свою дружбу с Тельманом, Интернациональную бригаду в Испании, годы антигитлеровского подполья, наконец последние годы, когда он, выполняя волю партии, стал офицером гитлеровской армии, чтобы ускорять ее развал. Он всегда помнил напутственные слова члена ЦК компартии Германии: «Никогда не забывайте, как работали в царских войсках русские большевики. Будьте достойны их!»
— Найн. Нет, — покачал головой офицер. — Я есть немец, но я есть не фашист. Я есть рот-фронт. — И он вскинул над плечом руку, сжатую в кулак. — Беги туда! — Офицер показал на плавни. — Скорей беги!
В КУБАНСКИХ ДЖУНГЛЯХ
Зубков и Селезнев прыгнули в воду следом за Галей. Они переплывали Кубань уже второй раз и, зная ее бурный нрав, вкладывали в удары рук и ног все свои силы. Оба преодолели реку почти по прямой линии. Несколько раз позвав Галю, они поняли, что ее унесло течением, и бросились бежать вдоль берега. Догнавший их Верный помчался рядом.
Зубков раздвинул кусты, шагнул вперед — и остановился как вкопанный. На берегу с удочками в руках сидело не менее десятка гитлеровцев. Неподалеку в беспорядке валялось оружие и стоял солдат с автоматом. Зубков бросился обратно, увлекая за собой Селезнева. Солдат пустил вдогонку автоматную очередь.
Снова — в третий раз! — им грозил плен! Они побежали в сторону от реки, вглубь ярко-зеленых зарослей чекана. Когда голоса преследователей стали уже стихать, пуля догнала моряка. Он оседал все ниже и ниже к хлюпающей под ногами черной воде.
Уже затуманенными глазами смотрел моряк на подбежавшего Селезнева. Превозмогая боль, он улыбнулся ему и слабо пожал руку…
Летчик долго сидел над трупом друга. Потом найденным обломком палки он вырыл яму и похоронил моряка.
Надо было пробираться к своим. Селезнев двинулся на юг, к горам. Это был тяжелый путь. Временами приходилось идти по пояс в жидкой грязи, и Селезнев боялся, что его затянет трясина. Но лучше было утонуть в грязи, чем снова попасть в плен!
Повизгивая, из камыша вышел Верный. Пес всю ночь проискал след хозяйки и, не найдя, вернулся к летчику. Селезнев подозвал Верного, осмотрел разорванное ухо и раненый бок. Клочком рубашки он перевязал псу раны. Видно понимая, что человек делает ему добро, Верный стоял спокойно, лишь повизгивая, когда прикосновение к ране причиняло боль.
С Верным идти было намного легче. Он безошибочно находил в плавнях тропинки, по которым можно было пробираться, не купаясь в грязи. Помня, как Верный расправился с собаками в концлагере, Селезнев был уверен, что пес вступится за него, если понадобится.
Несколько раз Верный выводил его к хуторам, но летчик снова углублялся в заросли. Голод чувствовался все сильней и мучительней. Селезнев сорвал несколько початков кукурузы. Сырая, еще не спелая кукуруза противно сладила во рту, его начало тошнить.
Летчик решился зайти на хутор. Остановившись у большого дерева, он стал осматривать улицу. Первый, кого он там увидел, был солдат в черном мундире. Селезнев поспешно заковылял в плавни.
На островке летчик лег, чтобы отдышаться. Подняться он уже не смог: усталость и голод осилили его. Пес лег рядом, согревая человека своим теплом.
Утром Селезнева разбудило повизгивание Верного. Летчик увидел, что пес стоит над ним и держит в зубах зайца. Заяц был еще жив. Пересиливая тошноту, Селезнев съел кусок теплого мяса. Остатки он отдал Верному.
Прошли еще сутки, показавшиеся целой вечностью. Селезнев подошел к какой-то станице и услышал негромкую музыку. Кто-то играл не то на флейте, не то на свирели. Музыка была баюкающей, мирной, и Селезнев совсем было собрался выйти, как вдруг до него донеслись обрывки немецкой речи. Он повернул обратно в плавни.
Вдруг сзади грохнул разрыв гранаты, поднялась стрельба, крики. «Партизаны», — пронеслось у него в голове, и он бросился в станицу. Перебегая улицу, он столкнулся с немцем, увидев человека в рваной одежде, обросшего, с всклокоченными волосами, немец метнулся назад. Селезнев лег между грядками огорода.
Стрельба усилилась, потом раздался чей-то отчаянный крик:
— Кабарда-а-а!..
Выстрелы вскоре стихли, но и после этого в разных местах испуганно кричали непонятное:
— Кабарда! Кабарда!
Мимо Селезнева вихрем пронесся мальчишка. В руках у него был большой немецкий пистолет. Летчик бросился следом в заросли чекана, но мальчик словно сквозь землю провалился.
Тогда Селезнев начал звать Верного. Собаки тоже не было.
Измученный, он нашел островок и решил никуда не уходить от станицы.
Вовка долго метался в чекане, разыскивая партизан. Он увидел примятые камыши, пятна крови, обрывки бинта. Но партизан не было.
Вдруг неподалеку раздались всплески воды и шум камыша. Мальчик прислушался. Без сомнения, кто- то пробирался.
Камыши раздвинулись, и огромная, измазанная грязью собака стремительно бросилась на Вовку. Мальчик, потеряв равновесие, упал.
«Теперь конец», — пронеслось в голове. Но собака, радостно визжа, лизнула его в лицо.
Перед ним был Верный.
— Песик мой! — ласкал его мальчик. — Как ты сюда попал? Идем скорей, со мной теперь будешь.
Но Верный вел себя очень странно: он лаял, повизгивал, пытался бежать вглубь плавней. Вовка прикрикнул на него. Пес послушно отправился за хозяином, но все время поглядывал назад и жалобно визжал. Вовка решил, что он зовет его в город, и грустно проговорил:
— Нет, брат, нельзя нам пока домой.
Вскоре мальчик натолкнулся на Шурика и Тоню. Шурик бросился ласкать Верного, а Вовка подошел к девушке.
Тоня уже знала, что Вовка — сын доктора Кошубы, и прежде всего сообщила:
— О папе не беспокойся. Он, как и раньше, начальник санитарного поезда и здоров.
Идти Тоня не могла.
— Понесем, — решил Вовка. — Хорошо, что ты такая маленькая. Очень просто донесем!
Это оказалось далеко не просто. Выбиваясь из сил, шли они по засасывающей трясине плавней, сквозь заросли чекана.
Видя, как трудно мальчикам, Тоня временами пробовала идти сама. Она делала двести-триста шагов и в изнеможении опускалась на землю.
— Что у тебя с ногами? — спросил Шурик.
— Пожгли в гестапо… Пытали, куда ушел Кабарда, думали, я с ним была, а я с санитарной летучкой последних раненых вывозила. И не успела: немцы дорогу к перевалу перерезали…
— А ты как же?
