— Ну и «Старик», — протянул Василий.
На следующий день в аулы, станицы, в горные леса ушло еще несколько групп партизан искать отряд «Старика».
Ульрих фон Гарденберг перечитывал донесение о налете партизан на станицу Саратовскую. Гранатой, брошенной в окно комендатуры, ранено несколько гестаповцев, убит комендант станицы… Особенную ярость вызывала листовка, где ниже подписи обер-штурмбанфюрера карандашом было написано: «Когда понадобится оторвать твою фашистскую башку, приду сам. Старик».
Разведчик, посланный в горы на поиски «Старика», пропал, другие вернулись ни с чем.
Гарденберг пребывал в тяжком раздумье, когда адъютант ввел эсесовца с огромной ссадиной на щеке.
Снова «Старик»!
— Разошлите в горы разведчиков! — в бешенстве закричал Гарденберг. — Нужно покончить со «Стариком» во что бы то ни стало! Он слишком будоражит умы и русских и немцев.
Утром в станицах, хуторах, аулах появились новые листовки фон Гарденберга. Сумма награды указавшему местонахождение «Старика» была утроена.
ДЕЛА БОЛЬШИЕ
Несколько дней и ночей подряд ее допрашивал специально приехавший шеф окружного гестапо.
В камеру Катя возвращалась окровавленная, избитая, но не сломленная.
Камера — это подвал санатория «Серный ключ». В нем томилось более ста человек: подобранные на месте боев раненые, колхозники, заподозренные в связи с партизанами. Нескольких женщин гестаповцы взяли вместе с детьми. Здесь же сидели четыре седобородых казака. Каждого из них фашисты задержали, уверенные, что это партизан «Старик». Когда одно и то же лицо превратилось в четырех не похожих друг на друга дедов, гестаповцы были обескуражены. Сегодня Катя слышала, как переводчик говорил полицаю, что шеф окружного гестапо распорядился повесить всех четырех.
Глубокой ночью Катю опять вызвали на допрос.
Когда проводили ее по коридору, открылась входная дверь. На черном осеннем небе сияли яркие звезды, родные кубанские звезды! Катя посмотрела на них, и в первый раз за все эти дни мучений ей стало страшно умирать.
— Шнель, шнель, — грубо подтолкнул ее конвоир.
Этот окрик сразу вернул ей прежнюю твердость. Она вспомнила, что должна владеть собой, когда войдет в кабинет, и вся подобралась.
— Ну как, госпожа казачка? — подошел к ней Гарденберг. В руках у него была хорошо знакомая резиновая палка. — Сегодня ты или расскажешь, зачем тебя Кабарда оставил в станице, или… — Обер- штурмбаннфюрер сделал выразительный жест рукой вокруг шеи.
Катя стояла молча, безучастная ко всему, и Гарденберг прикрикнул:
— Ты слышишь меня? — Он говорил по-русски чисто, но чуть растягивал слова. — Слышишь?
Она неожиданно сделала шаг вперед, рванула светонепроницаемую штору на окне и закричала зло и торжествующе:
— А ты это слышишь, фашистская сволочь?
В окно явственно доносился густой, несмолкающий орудийный гул.
Шел многодневный бой за перевалы. Спешенные казаки корпуса генерала Тюриченко и гвардейские бригады морской пехоты, верные приказу Верховного Главнокомандующего не делать ни шагу назад, заперли перед фашистами путь в Закавказье.
Гарденберг невольно прислушался. Ему показалось, что за прошедшие сутки канонада приблизилась, хотя он твердо знал, что бой идет на тех же перевалах. Он посмотрел на яркие отблески и поежился. Это не укрылось от девушки.
— Слышишь, собака! — радостно крикнула она.
— Карл! — рявкнул обер-штурмбаннфюрер. — Отправить в город! Там я с ней еще поговорю!..
В камеру она больше не попала, рано утром ее, со связанными руками, избитую, бросили в тачанку. Там лежал, захлебываясь кровью, Литовченко, тот самый казак, который прятал ее в станице. На шее у него висела доска с короткой надписью: «Партизан».
Гарденберг по-русски сказал сидящим на козлах полицаям:
— Девку отвезете в город, а по дороге, поближе к господам партизанам, повесите их подручного.
Потом он вкрадчивым голосом обратился к Литовченко:
— Ну, в последний раз спрашиваю, будешь говорить?
Казак с трудом приподнял разбитую голову — и большой сгусток крови полетел в надменное лицо Гарденберга.
— Прощай, дочка, — с трудом прошептал Литовченко.
Он умер, еще не выехав из поселка. Полицаи повесили его мертвое тело.
Отпускать ребят куда-либо одних Селезнев боялся, но и они не соглашались, чтобы майор действовал без них.
Селезнев ходил на поиски партизан ежедневно, иногда и по нескольку раз в день, а ребята — поочередно.
В Серный ключ майор шел с Вовкой. С ним он любил ходить больше, чем с другими. Тоня еще не могла много двигаться на обожженных ногах; Валя боялась крови и плохо стреляла; самый молодой, Шурик, быстро уставал; Измаил был излишне горяч. Вовка же, кроме того, что отлично стрелял, был рассудительным и спокойным.
— А где Верный? — спросил Шурик после ухода Селезнева и Вовки.
— С Вовкой, наверно, увязался, — ответила Тоня.
Так и было в действительности.
Боясь, что ему попадет за самовольство, Верный старался не попасться на глаза хозяину и бесшумно шел сзади. Вовка заметил его только на полпути. Он хотел отослать его в пещеру, но Селезнев сказал, что перед Серным ключом спрячет Верного в кустах и заставит стеречь пистолеты, с которыми появляться в поселке было опасно. Вовка согласился.
Видя, что на него не сердятся, Верный спокойно побежал впереди. Неожиданно он перешел с бега на крадущийся волчий шаг, прижал уши к затылку и хвостом стал бить себя по бокам.
— Верный чего-то услышал, — шепнул Вовка майору.
Приближался топот лошадей и стук колес. Вовка выглянул из-за куста. Показалась пара лошадей, запряженная в высокую тачанку. На козлах сидели двое с белыми повязками на рукавах. Вовка знал, что это тавро изменников.
— Эти еще хуже фашистов, — сказал Селезнев. — Давай хоть одного отправим на небо.
Тачанка подъехала ближе, и они увидели то, что до сих пор было скрыто сидящими на козлах полицаями. Между двумя эсесовцами поникла девушка в обрывках черной черкески.
«Как быть?» — спросил себя Селезнев. Нападать с одними пистолетами на четырех вооруженных врагов было рискованно.
В его руку ткнулся влажным носом Верный, как бы говоря: «Смелее, смелее. Я ведь тоже боевая единица».
Шагах в двадцати от притаившихся Селезнева и мальчика тачанка остановилась. Эсесовцы и один из полицаев спрыгнули на землю размяться.
Девушка приподнялась и, медленно поворачивая голову, посмотрела на каменный склон горы, заросли кустов, пожелтевшую траву, клонившуюся к земле под напором ветра, расширенными глазами
