— Молодец. Дело в том, что на эти сутки ты должен стать Хозяином. Больше никто не подходит на эту роль. Не Злобин, не Лобков красавчик… — Головкин позволил себе улыбнуться. — Да, один ты. Избегаю крайних мер. Но если надо — надо! Либо мы — либо нас. Мы должны победить.
— Никакого нет сомнения!..
— Молодец, — повторил Харетунов, — что отговорил меня… вовремя… от этого… ну, дрянь этот журналист! Сегодня совсем ни к чему…
Он еще не знает о сбое ночью в больнице Склифосовского, подумал направляясь к двери Головкин. На самом деле — черт его знает, впервые такая сильная атака за все годы. В верхах почти все люди наши заменены новыми. Нужно время, чтобы их привлечь… и удастся ли этих людей привлечь?..
И еще подумал — ни пышными похоронами Кассира ближайшего сподвижника, ни роскошным памятником — Бога не обманешь…
Митя так и не узнал, что жизнью обязан тому же самому лицу, которое изготовилось уничтожить отца его любимой жены — Бориса Лагутина, знаменитого журналиста.
В Госдуме образовали специальную комиссию по расследованию выдвинутых в статье обвинений против депутата. Последнему грозило лишение депутатских полномочий и статуса депутатской неприкосновенности в случае доказательства хотя бы одного из преступных деяний. Генпрокуратура начала следствие по фактам, опубликованным газетой.
Депутат подал в суд на журналиста и редакцию.
В этих условиях Харетунову было не до шуток. Пойдя на безумный риск, он ускорил запланированную встречу с лихоборской бандой, поведение которой день ото дня становилось более наглым и самонадеянным.
Руль оговорил место встречи на стадионе вблизи метро Войковская, время — три часа ночи. Он призвал Кардана и Бампера, прилипших без его ведома к квартире, принадлежащей матери Бориса Лагутина, где поселились Аня и Митя.
Кардану много раз удавалось наблюдать бабушку и Аню, но увидеть в лицо Митю никак не получалось; при этом идти на крутой взлом он не решался. Хотя Бампер с пьяных глаз уверял, что «все без разницы — имеем право на собственную инициативу… Если он не он — все огребем какие-никакие бабки… и гуляй рванина!..»
Кардан медлил. Он был профессионалом, по мелочам не разменивался. На его уровне действовали строгие правила — как у классных спортсменов. Так же как домушник работает, обходя стороной мокрые дела, киллер блюдет репутацию, избегая мелочевки — и дело не только в репутации; его правила служат самосохранению.
В тот день, когда Руль призвал его, он наконец столкнулся лицом к лицу с Митей. Произошло это холодным, дымящимся утром — люди спешили на работу к автобусным, троллейбусным остановкам.
Кардан увидел — и дрогнуло внутри от сладкого предчувствия. Но и Митя заметил и узнал его. Они разошлись не оборачиваясь, на всякий случай. Кардан отправился на верхний этаж в доме напротив. Теперь он точно знал, что ему делать. До вечера он мог потерпеть.
С сожалением он услышал призыв Руля; но смирился. Что ж — еще одну ночь он подождет, и если повезет освободиться пораньше, успеет утром оказаться на месте: маршрут Мити был известен, и время, и подъезд, и этаж — все как на ладони. Пожалуй, веселее оттянуть и побыть в предвкушении, когда впереди реальная цель.
Борис между тем готовил экспедицию на ночной Казанский вокзал. В Москве все-таки был один человек, способный без обиняков возражать Харетунову, произносить в глаза ему правду, больше других ненавидеть, до исступления, и скрытно, подсознательно — можно назвать как угодно — любить его преданной собачьей любовью.
То был Игорь Харетунов — сын. Двадцати трех лет, окончивший иняз, имеющий материально все, что только можно придумать, ни в чем не знающий ограничения, золотой мальчик, — он был несчастлив в любви. В многолюдной его компании — еще бы: деньги без счета, собственный лимузин, отдельная роскошная квартира, загородная вилла с лесными и речными угодьями — нашелся некто бедный из низшего общества, но спортивный и симпатичный и серьезный, кого предпочли ему.
Вдобавок прочитав статью о своем отце в газете, подсунутой услужливыми приятелями, он готов был проклясть отца, разорвать автора статьи собственными руками на куски, взорвать редакцию, — но в лучших традициях русского характера несколько дней пил беспробудно. Спрятался ото всех, никого не желал видеть. Боялся, что не сдержится и перегрызет глотку любому злопыхателю, любому, кто посмеет сказать плохое об отце, просто усмехнуться. Курил, потом стал глотать порошок. Немного отлегло — не до конца. Попробовать уколоться не захотел, показалось противно: с малолетства боялся уколов.
Поздно вечером сунул голову под холодный кран, поплескал водой на лицо. Вытираясь, глянул из полотенца в зеркало — увидел мутные глаза, всклокоченные волосы, отекшую физиономию. Ужаснулся, испугался. Махнул рукой — сошел вниз, сел в автомобиль и поехал на Казанский вокзал за новой порцией.
Он не заметил, что стоило ему тронуться с места, — у одной из припаркованных машин включился движок, и она поехала следом за ним.
Но ничего тревожного здесь не было. Так происходило и на прошлой неделе, и месяц назад — каждый день в течение нескольких последних лет: заботливый папа отрядил охрану, оберегающую любимое чадо от непредвиденных неприятностей. Естественно, без ведома Игоря, который закатил бы отцу истерику, заподозри он такую заботу.
И вот все они сошлись на вокзале, не узнавая и не зная ничего друг о друге.
Загримированный Борис Лагутин отыскал носильщика Витю; сблизились на секунду и прошли мимо как чужие: малолетнему бомжу в руки успел перейти небольшой пакетик, видимо, каким- то образом связанный с последующей его любезностью.
Витя прошаркал, гордо вздернув подбородок кверху, даже глазом не повел в сторону.
Борис и фотограф отстали на несколько шагов, у Бориса был небольшой чемодан, так что они ничуть не выделялись в поредевшей к ночи толпе. Витя шел не торопился, и они тоже могли не спешить. Миновали красивые обновленные залы, вышли на заснеженный перрон; вдоль здания с его тыльной стороны достигли обособленной площадки, образованной стеной и выступом. Здесь освещение было меньше, чем на перроне.
— Возьмешь? — спросил Борис.
— Нормально. У меня все в порядке, — ответил фотограф.
Они встали, будто прикуривают, Борис, поставив на землю чемодан, — спиной к группе мужчин на площадке, туда направился Витя, фотограф лицом к ним, прикрытый Борисом, расстегнул куртку, обнажив фотоаппарат; снял крышку с объектива.
— Зажигалкой прикуривай… чуть-чуть локоток выше, — попросил фотограф. — Однако, кто есть кто? Их трое.
Один — крупный, одетый в темную и невзрачную куртку, похожую на обыкновенную телогрейку, в первый момент пренебрежительно отнесся к Вите, но потом как будто сменил гнев на милость, что-то передал ему, достав из кармана, и что-то от него получил, убрав в карман.
Другой, высокий и поджарый, в кожаной кепочке и дорогой дубленке, хотя не наступили еще морозы, — держал в руке черный солидный кейс, но вскоре кейс перекочевал в руки первого.
— В телогрейке это пахан, это ясно… Неужели в дубленке и есть киллер? — сказал Борис.
Наконец, третий — пижонистый юноша без головного убора, в длиннополом плаще до пят, с расстегнутой грудью и обвязанным вокруг шеи длинным белым шарфом снаружи плаща — о чем-то попросил пахана, не удовлетворился ответом и крикнул раздраженно и капризно:
— Я что, первый раз к тебе пришел?! Гони мне! или я разгромлю к чертям весь твой поганый
