В разбивке, относящейся к ран, значилась сумма, соизмеримая, по словам Бориса Михайловича, с бюджетом Москвы. Он усомнился, чтобы наяву такое исчисление могло осуществляться в долларах. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним. Но дальнейшие события показали мне, что надо больше полагаться на собственную интуицию.
Однажды, когда из лазерного принтера вылетела вторая страница приходо-расходной ведомости ран со статьями авиа- и железнодорожного транспорта, с весом в килограммах (до двух тысяч), и тут же была графа рхо и многое другое, а я, глядя на экран, задумался, к чему могла бы относиться оценка в две тонны, в голове-то у меня превалировали квартиры, метры, или, думал я, зашифровали метры в килограммы — но при чем тут две тысячи? может, речь о земельном участке? — дверь моей комнаты неожиданно открылась. Вошел соседский хлыщ Георгий; Владимир успел предупредить меня, что он доноситель, большинство работников были стукачами, бдительно наблюдали друг за другом.
Как я мог прозевать приход первых людей на службу? Увлекся — в полном заблуждении, что я на этаже один.
У меня были запущены на печать четыре страницы. Расслабившись и демонстрируя полнейшую невозмутимость — хотя при виде сослуживца обдало жаром — с быстротой фокусника щелкнул мышкой на отмену печати, и войдя в меню выбросил на экран запасной файл. Он у меня всегда сидел в верхней строчке для подстраховки.
— Чем занимаешься? — спросил Георгий, сунув нос не в странички на лазер-принтере, а видимо по внушению моей нацеленности — на экран. — Алексей Иванович дает поручения?
— Да, — коротко ответил ему, протянул руку, взял странички и запихнул под бумаги на рабочем столе.
— Ты слышал последние новости?
— Да нет. Я рано убежал — не стал включать радио…
— Нет, нет, — сказал он, — не по радио. У нас.
— Ну, и какие новости? — спросил я равнодушно.
Он приблизил губы к моему уху и зашептал:
— Вся наша громадная фирма недвижимости принадлежит… кому бы ты думал?..
Не дождавшись моей реакции — терпеть не могу болтунов и стукачей, — он продолжил:
— Наш хозяин — депутат Госдумы Харетунов. А! Каково?.. Ты ведь его видел по телевизору?
— Нет.
— Его часто показывают. То-то, я смотрю, на днях какие-то пиджаки в галстуках поднимались по лестнице к Алексею Ивановичу, а он им навстречу выскочил и спину гнул. На себя непохоже. И смотрю, одно лицо ну так мне знакомо… Не мог вспомнить. А сейчас все встало на свои места.
Я заметил, что могу работать, — он мне не мешает. Разумеется, работать за зарплату, а не заниматься вытаскиванием текстов из чужих директорий.
— Откуда известно? — спросил я равнодушно, не отрывая взгляда от экрана.
— Так… слышал случайно… один разговор… Ты ничего интересного не слышал?
— А я не слушаю. Мне за это не доплачивают. Да и какая разница?
— Как какая разница!.. Как!.. — Он словно бы закудахтал, заставив меня улыбнуться. — Его, говорят, к суду привлекают. Неужели тебе безразлично?
— Нас это не касается. — Черт его ведает, изливает он душу, или с недоброй целью решил сыграть в откровенность. Для подобной публики не худо выглядеть плоским, узким, недалеким трудягой, охотником за длинным рублем — кстати, начальству, особенно мафиозному, такие сотрудники более всего по душе; конечно же, преданность родной фирме в большом почете. — Я люблю мою работу. Коллектив прекрасный. Начальство умное и справедливое. А если хозяин фирмы — депутат, тем лучше.
— Что хорошего? Будут судить — закроют нас — лишимся работы…
— Да ладно… Может, обойдется.
— И еще — знаешь что?
— Не знаю.
— Тебе интересно?
— Нет.
— Тогда слушай, — объявил провокатор. — Помнишь, в охране у Корнилова сидели такие два маленьких, заморенных шкета? Они пропали. Какая-то служба невидимая нас контролирует, — шептал он зловеще, — они состояли в ней. У нас сидели для понта. Пропали. Теперь идет розыск — кто их выдал? Как будто там наркотики… в охране… И Жирного Володю помнишь?
— Нет.
— Ну, как? Курили вместе.
— Ты говоришь. Я-то не курю.
— Ах, да… Они самые опасные свидетели на суде.
— На чьем суде?
— О чьем суде мы говорим? О суде над хозяином Харетуновым…
— Ну, и что?
— Господи! ты совсем склеротик? Шкеты — Жирный… Кто-то их выдал. Кто-то из наших. Понял?
— Ага.
— Да? Ты понял?
— Ты о чем? У меня, черт бы ее побрал, зависла программа. Извини, друг, мне к обеду надо разобраться и устранить… придет человек, надо, чтобы работала…
— Но ему все равно не выкарабкаться.
— Плевать мне!..
— На кого?
— А ты о ком? — спросил я, не глядя на него. Получалась детсадовская игра в придурков.
— У Жирного милиция обнаружила тайник с наркотиками. В гараже.
Я чуть не бросил реплику — «опять в гараже» — вот бы он обрадовался, как я выскочил из роли. Но вот ему — фигу! — не дождется. Я смолчал. Ох, эти словесные баталии! Легче бы мне рубануть паршивца под ребрышко — вполсилы, не всерьез. И летел бы он от меня кувырком.
Мокрывук… кувырком… Что-то неуловимо важное и безумно интересное варилось в моей голове. Он говорил про наркотики и Володю Жирного и шкетов и охрану… А я помнил о моих тайных страничках и ждал, когда он наконец отвалит… И вдруг взорвалось в голове… Догадка! эти ран и рхо, вен и лик, и столбцы цифр, и графы расстояний, весов, сумм…
Мне на секунду сделалось страшно от яркого света.
Но я сидел спокойный и невозмутимый и не глядел на него. И молча работал.
Замечали вы, как один человек надолго погружается в обсуждение проблемы или события и не умеет остановиться? Он копает все глубже и глубже, пытаясь передать свои несравненные переживания, словно цель его — не отлепляться от собеседника, пока не докопает до невидимой основы, в существовании которой он и сам, быть может, не уверен. Откровенное и нескончаемое самоизлияние с новыми подробностями и новыми проявлениями доверия — забыв любые дела, забыв о времени, — он готов длить до бесконечности; либо из- за занятости собеседника, принятой за пренебрежение, впасть в крайность отрицания, возненавидеть и порвать с ним окончательно.
Другой человек подобно упругому мячику отпрыгивает от проблем и размышлений, и обсуждений, скользит мимо, употребляя обтекаемые слова, отводя глаза, не останавливаясь на месте, перемещаясь легко и с большой охотой с места на место, словно ради какой-то цели, но цель одна — не иметь никакой цели. И весь смысл его существования есть вот такая бесцельность, такое скольжение, ни к чему всерьез не прикасаясь, ни во что не погружаясь чувствами и рассудком, которые у него, конечно же имеются, но совсем другого качества и свойства.
И те и другие мне не по вкусу. Но на службе пусть уж лучше меня причисляют ко второй категории, лишь бы не ждали моих откровений и доверительных излияний.
Что касается мнения Ани обо мне — наиболее ценю и стараюсь оправдывать веру в мою искренность и открытость.
Мы с нею жили у бабушки. Кажется, никто не преследовал нас. Давешний киллер, встреченный мною
