Ольга поднимает свой чемодан и уходит от сестры.
Блиндаж. Обычная обстановка. На столе горит светильник, сделанный из сплющенной на выходном конце большой гильзы. В блиндаже майор Иванов, командир батальона, и еще три офицера: Исаев, Моргунов, Белоярцев; Моргунов — тоже майор, остальные капитаны, а по возрасту все они примерно ровесники; это те самые, немного знакомые нам люди, что ехали в одном вагоне, в одном купе с Ивановым. Иванов работает над картой.
Иванов. Ну, я расчертил — и маршруты для рот, и время их движения. Осталось согласование с соседями справа и слева.
Белоярцев. Это мы сумеем — согласоваться нетрудно.
Иванов. Нетрудно? Это самое трудное и есть — думать не о себе только, а и о соседях.
Исаев. Ничего, Алексей Алексеевич, теперь воевать недолго осталось.
Иванов. Вот будешь думать — ничего да недолго — и будет долго и трудно, и семью не скоро увидишь.
Трое офицеров переглядываются меж собой. Моргунов, самый старший по возрасту и самый веселый по нраву человек с большими усами, откровенно хохочет.
Моргунов. И семью еще увидим, Алексей Алексеевич, и детей еще новых нарожаем на радость. Во как будет!
Иванов. Не знаю, не знаю… У меня семья далеко — на том свете, наверное.
Моргунов. А может, и ближе.
Иванов. Едва ли. за всю войну всего одно письмо недавно получил, и то от сорок третьего года.
Белоярцев. да вон мне и пишет жена, а какая радость: я ей не верю.
Иванов. Что — изменяет, что ль? Вот горе! Обидели его!
Белоярцев. да не очень обидели, Алексей Алексеевич, а все-таки неудобно себя чувствуешь: измена же не подвиг! А я уважал свою жену.
Иванов. Какая измена! Что она — родине, что ль, изменила? — ишь ты, я бы сам тебе изменил, будь я на ее месте!..
Белоярцев. Это все так, но у меня тоже есть самолюбие, Алексей Алексеевич, и у вас оно есть, от него никуда не денешься!
Иванов. Самолюбие у тебя! Ага! А ты бы его чувствовал не теперь, а тогда, когда ты к одной Зое бегал, к регулировщице под Кромами, — помнишь иль забыл?
Моргунов. Он это слабо, он это слабо помнит, Алексей Алексеевич.
Белоярцев. Почему? Помню.
Иванов. Так чего ж ты жену заочно подозреваешь?.. Я вот и сам еще не знаю, кто больше для родины и для победы сделал — я или моя жена. Скорее всего она.
Исаев. Ну, как сказать! Из вас, Алексей Алексеевич, одной крови сколько вышло, если считать просто на граммы…
Моргунов. да пуда полтора, не меньше, ей богу. Из меня от двух тяжелых ранений вышло семь фунтов, я считал. (Он хохочет).
Иванов. А я не считаюсь здесь своей кровью, когда там у женщины и у подростка кости сохнут от работы круглые сутки, когда они там хлебом с картошкой не всегда наедаются…
Офицеры молчат.
Моргунов. Да, в тылу у нас тоже, выходит, богатыри.
Иванов. Наши жены там, наши советские женщины, наши дети и старики, — вот какие там богатыри. Это они нас всю войну и кормят, и одевают, и оружие делают в достатке с избытком.
Белоярцев. Это все совершенно верно, Алексей Алексеевич, и совершенно точно. Но я говорил, собственно, об одном частном случае, о любви…
Исаев. Вот это действительно частный случай! Как можно так думать! Пока этот частный случай существует, на земле всегда и счастье и надежда будут…
Белоярцев. Разве? Ты так хорошо и подробно это знаешь. А что есть любовь?
Исаев. Точно не знаю, а приблизительно. Любовь — это значит вперед, это внутреннее движение человека, это атака будущего оружием сердец…
Иванов. Не знаю, верно это или нет, но это красиво…
Белоярцев. Я о своей жене, а вы о человечестве.
Моргунов. Какая жена!.. другая станет перед тобой — ну, скажем, туловищем или частично корпусом — и человечества тебе никакого из-за нее не видно… И будешь ты в тени в одиночку жить! (Показывает игрою, как это получается, когда жена весь мир загораживает своим туловищем. Все смеются)
Белоярцев. Опять вы не туда… Я просто сказал, что мне моя жена не нравится, потому что я здесь четвертый год под огнем, а она…
Моргунов (смеясь). Ну, а ей, допустим, — ты прости меня, — другой нравится и не под огнем… Сережа, ты не переживай, ты атакуй регулировщицу холодным оружием сердец! Вперед!
Белоярцев. Ну, хватит пошлости!
Иванов. Тут не пошлость… Пошлость в твоем подозрении жены.
Белоярцев. Оставим жену. Это мое дело.
Иванов. дело твое, но нехорошо твое дело.
Белоярцев. Скажите, Алексей Алексеевич, а если бы ваша жена, работая инженером на заводе, сблизилась бы, скажем, с хлеборезом или шофером и сама бы вам о том написала, — как бы вы себя чувствовали?
Иванов. Не знаю, не переживал. Но ведь ты не знаешь, как жила твоя жена эти годы, а без точного знания такое дело не поймешь.
Белоярцев. Все равно в проступке всегда есть вина.
Иванов. Чепуха! Есть проступки и даже преступления, где нет никакой вины и виноватых нету, а есть необходимость.
Белоярцев. Нет преступлений без вины и нет у меня больше жены!
Иванов. дурной ты и сердце у тебя маленькое… Твоя жена труженица, мученица, ты бы, может, с ума сошел на ее месте, если б поработал так, как она, а ты ее ненавидишь, что ее кто-то там в губы поцеловал.
Белоярцев. А если больше?
Иванов. Что больше?.. Она мир спасла вместе с нашим бойцом, а ты ее в измене подозреваешь, в измене одному тебе!
Исаев. А все-таки тяжело узнать, что жена неверна.
Моргунов. да ничего! Можно же растереть это дело: гулять, танцевать, ухаживать. Не надо только одному сидеть и скорбью надуваться.
Иванов. То есть как же это: значит, тогда в клубе надо жить! Эх ты, решил задачу!
Исаев. Скажи, Алексей Алексеевич, а если бы, допустим, что-нибудь случилось подобное с твоей супругой? Ты как тогда бы?
Иванов. да я что!.. Я солдат, дорогой мой, а солдат и смерть стерпит, когда нужно. А раз я смерть прощаю, то и жену не обижу.
Исаев. А все-таки?
Иванов. Чего тебе — все-таки? Моя жена не железная копилка для добродетели… Все люди, брат, сейчас раненые, — зачем же упрекать жену, если ее поранила жизнь и судьба. Не одни же осколки и пули бьют человека.
Белоярцев. Так-то оно так…
Моргунов. А сердце все же свербит! Сердце ведь сволочь!
Жужжит зуммер полевого телефона.
