сюда… Посмотрим еще, как ты свою работу выполнил, какой результат будет. А мой результат – вот он. Жив человек. До сих пор не могу понять, как нам удалось в живых его сохранить…
Жуков показывает пальцем туда, где на большом кожаном диване спит писатель, подложив под голову пачку газет. Он единственный в этом зале, кто кажется, не имеет отношения к происходящей свистопляске. Он единственный не переживает. Он просто спит.
Иногда Краеву казалось, что у писателя вообще нет нервов. Что он – идеальный думающий механизм, сделанный из самой прочной стали, обтянутый человеческой кожей и загримированный под гуманоида. Но это было вовсе не так. За внешним хладнокровием писателя пряталась далеко не холодная душа. Краев почувствовал душу этого человека, когда работал с ним над книжкой. Книги удавались, проект, задуманный Краевым в горячечном безделье, казавшийся почти неосуществимым, обрастал плотью – настолько живой, что иногда Краеву становилось страшно. Он привык держать под контролем деяния рук своих, но книги эти жили уже собственной жизнью, требовали от создателей своих большего, чем привычная сноровка в изготовлении интеллектуального продукта. Смог бы Краев сам написать такое чудо, как роман 'Сверхдержава'? Никогда. Все-таки он не был литератором. А писатель – может быть помощь Краева ему вовсе не требовалась? Да нет, писателем он был сильным, но не гениальным. Они работали вместе – и порознь. Писатель был жаворонком, он творил по утрам. А сова Краев просыпался в пять вечера, приходил к писателю, забирал отпечатанные на принтере свежие страницы, чтобы не спать ночью, курить одну сигарету за другой, ворошить волосы, совершенствуя конструкцию уже созданного – иногда страницу, иногда абзац, иногда одно-единственное слово, способное изменить все. Писатель и Краев не вели длинных бесед. Процесс создания книг казался обоим настолько интимным, что они боялись нарушить взаимопонимание лишним фальшивым словом, произнесенным вслух. Они понимали друг друга письменно. Такой вот эпистолярный роман…
Краев вспомнил и конец той бессонной ночи – туманный из-за немереного количества выпитой для успокоения водки. Момент, когда ясно стало уже, что их кандидат, их писатель стабильно опережает другого на пять процентов, и вряд ли что-то изменит это соотношение. Как кричал 'Ура!' крючконосый Бессонов и поливал шампанским писателя, не желающего просыпаться. Как генерал Сергеичев плясал вприсядку, брыкал крепкими ногами, и его обтягивающие брюки с лампасами трещали по швам. Как Давила орал в телевизор: 'Что, получили?! Вот вам! Вот!!!', и показывал усатому телекомментатору совершенно неприличные жесты. Как какая-то бабенка, которую Краев едва знал, плюхнулась на его колени крепким задком и целовала его взасос. Все это было, было – подобно эйфории, которую испытывает человек в начале затяжного прыжка. Человек летит, расставив руки, он выше всего мира, он закрывает своей тенью поля и города. Он еще не знает, что его парашют не откроется.
В дверь уже не просто стучали. В дверь ломились. Краев сидел за диваном в душной ночной темноте, прижимал к груди трубку онемевшего телефона. Он оцепенел. 'Меня нет дома, – думал он. – Меня нет дома, нет, нет, и быть не может!' Страх сковал его движения и мысли.
Грохот. Дверь в прихожей слетела с петель. Топот сапог, чертыхание. Кто-то споткнулся о стул.
– Краев, где ты? Николай! Я знаю, что ты здесь!
'Раз два три четыре пять я иду искать. Кто не спрятался я не виноват. Меня нет нет нет. Меня не найдут'.
Фонарик высветил макушку человека, спрятавшегося за диваном.
– Он тут!
Грузная поступь шагов, знакомое пыхтение.
– Вылезай, – сказал Давила. – Хватит валять дурака, Коля. Еле нашел тебя, идиота такого. Вылезай, поехали.
– В тюрьму?
– Ты что, совершил преступление?
– Совершил. Все мы совершили преступление.
– Кончай свои дурацкие шутки. Нас ждут, поехали.
На лестничной клетке находилось несколько автоматчиков. Там же стоял сосед – бывший мент, держал в руках свечку.
– Так это вы – тот самый Николай Краев! – воскликнул он, сияя от счастья. – Я не знал. Спасибо вам огромное, Николай!
И протянул руку.
Спасибо? За что?
Бронированный автомобиль несся по ночному городу. Давила и Краев были отделены от водителя и автоматчиков толстым стеклом, усиленным стальной сеткой.
– Классная машина, – сказал Давила. – Кумулятивным зарядом не прошибешь. Мы конфисковали ее у одного из повстанцев. Бандюга… У них там такое в арсенале! Но ничего. У нас и покруче штучки есть. Мы их вздрючим так, что мало не покажется!
– Что вы делаете? Это же настоящая гражданская война!
– Не война, просто наведение порядка.
– Вы со всей страной воевать собираетесь?
– Не 'вы', а 'мы'! – с нажимом произнес Жуков. – Ты – один из нас, не забывай! И вся страна за нас! Ты видел этого человека на лестнице? Он смотрел на тебя с обожанием. Знаешь, почему? Ему сказали, что ты помог выбрать президента.
– Зачем вы?.. Я же просил – чтобы никто об этом не знал! Никто не должен знать, что я работал с вами.
– Все уже позади, Коля! Все еще трясешься, боишься, что тебя пристрелят киллеры из лагеря конкурентов? Все, Коля! Теперь сила – это мы! Мы – власть! Власть, избранная народно и законно!
– И где же ваша власть?! – выкрикнул Николай. – Вы не контролируете ситуацию! Ты что, не видишь, что в стране творится? Зачем свет и воду отключили – чтобы народ вас сильнее любил? А эти идиотские
