войну. Дал еще два флакончика синего темного стекла.
— Капли очень хорошие. Вскройте, если будет невмоготу. Если тяжко будет…
Флакончики Лара сунула в сумку, а упаковку со швейцарскими бинтами вскрыла и на ощупь заклеила серыми, тоскливо пахнущими полосками лицо. Шляпа. Вуаль. Голубиного цвета шелковый шарф поднять выше носа. Зонтик вместо трости. Лара бесшумно выскользнула из квартиры.
И вот она на бульваре. Каштаны уже отцвели. Сирень тоже. Но тюльпаны со светло-фиолетовыми головками стоят высоко, в рост гимназиста-первоклассника. И липа пахнет так сладко. Во всем разлита нега. День воскресный, и время, наверно, обеденное. Во всяком случае, на бульваре почти никого нет. Лара посмотрела на свое отражение в стекле гостеприимно открытой двери кафе. Ну что ж, она сама элегантность. Там, в глубине залы, откуда тянет терпким запахом кофе, висят узкие зеркала, увитые медным листвяным орнаментом. Не сложно зайти и… Но Лара пошла дальше. А если жить инкогнито? Вот так все время: шляпа, вуаль, шарф, очки вполлица. Мысль увлекла ее. Уехать к давней подруге, Ольге Черногориной в Германию. И там… Таинственная дама, лицо которой всегда скрыто вуалью. С избранниками можно встречаться в кромешной темноте. Лара ощутила подъем духа. Захотела купить букетик ландышей у востроносой малышки в форменной кепочке и курточке, но сгибать пальцы оказалось так больно. У нее закружилась голова, и Лара опустилась на скамью.
У пруда сверкал и переливался всеми цветами радуги павильон каруселей. Карусельщик только что поставил пластинку, и вместе с шипением до Лары донесся густой голос Шаляпина, певший веселую французскую песенку, сделавшую его европейской звездой после турне девятнадцатого года. Контраст муки, источаемой его необъятным голосом, и простоты мелодии «купил» тогда и французов, и англичан с потрохами. Маленькие зеркала, увитые фарфоровыми завитками, отбрасывали из-под крыши карусели солнечных зайчиков. Лара следила за их скачками по насыпной дорожке из светлых камешков. С Шаляпиным она встречалась несколько раз на своих премьерах. Он вел себя двусмысленно, и им обоим было понятно почему. Однажды в Ницце она уже ехала к нему на его виллу (обгоревший на пляже Ожогин всеми святыми просил избавить его от солнца и запаха цветов), и остановил ее все тот же голос. Шаляпинский бас несся с балкона одного из русских домов. Он привносил в легкий прозрачный морской воздух ужас вагнеровской музыки. Лара ежилась, вспоминая, как ей тогда стало страшно от этого голоса. К тому же пришлось бы бросать Ожогина. А потом снова к нему возвращаться… Какая морока! Нет, такая беготня для ее героинь, а не для нее. Лара любила соблазнять, но свой талант ей удалось отделить от тела, за что она не уставала себя хвалить. Она изменяла Ожогину не ради измены как таковой, а чтобы поднакопить реальной неги, которую надо было источать перед камерой, однако никогда не афишировала физическую лихорадку даже перед самой собой.
Ожогин сделал ее светящейся дивой не только на экране (что, если говорить по чести, было делом вторичным), но и в их спальне. Он в преддверии брака — вот ведь серьезный юноша, и хотя многие считали его авантюристом, он любил узнавать и изучать суть функционирования любого механизма, в том числе женского, — так вот, Ожогин в преддверии брака прочел модную тогда среди врачей, философов и поэтов книжку Отто Лирваля. Как она называлась? «Покровы влечения»? Все тогда обсуждали, что Лирваль, тоже австриец, как и Фрейд, писал ее в Индии. У Ожогина был и индийский первоисточник, написанный, в свою очередь, англичанином. Конечно, он ее не по картинкам учил. Он когда ее учил, спальня будто наполнялась бликующими фантазиями, мыльными пузырями. Пузыри летали, переливались и лопались один за другим. Лара млела. Ожогин был худой, зеленоглазый, и еще — в нем было так много печального удивления, которое долгое время заменяло ему веселье. Веселиться и толстеть он начал одновременно. Она же стала принимать позы перед камерой и странным образом отделилась от самой себя, перестала чувствовать свое тело. Ее стали вожделеть тысячи. Муж одной ее знакомой занимался авангардной наукой, связанной с этим жутким электричеством, — так вот, на столе в их доме Лара, помнится, увидела книжку с актуальным названием: «Проблемы возбудимости». Даже стащила. Но в ней — увы! — невозможно было разобрать ни одного предложения. Проблема возбудимости осталась нерешенной. Для того чтобы явить любовный пыл, теперь требовалось тратить много сил, и в последние года два Ожогин, кажется, понял это. Да и она откровенно ленилась. Раз в год они путешествовали, и за границей Лара иногда позволяла себе разовые встречи с очень замкнутыми мужчинами.
Заработала карусель. По бульвару разнеслись звуки шарманки, сопровождающие круженье. Лара хотела улыбнуться, глядя на раскрашенных деревянных зверей, намалеванные на деревянных стенках картинки, где сказочные дамы танцевали с волшебными кавалерами, но эта попытка вызвала ужасную боль. Два овальных зеркала были встроены в отделку внутреннего цилиндра карусели на ее нижней платформе, и одно из них — вместе с деревянной каретой, лошадью и жирафом — уже подплывало к Ларе. Карусель двигалась медленно. Лара подняла вуаль и посмотрела на свое лицо. За жирафом двигался носорог. На нем сидел вспотевший малыш. Лара оперлась на зонтик. Когда она лежала в больничной палате, закутанная в бинты, то думала, что ослепнет и никогда больше не увидит, что творится в мире без нее. Не увидит ничего и никого, в том числе себя. Но себя она увидела, потому что ветер, который она так любила, раскрутил ее шарф, а швейцарские клейкие бинты оказались не такими стойкими, как предполагал доктор. Бинты лепестками опали с ее лица, и в карусельном зеркале мимо Лары проплыла в обрамлении полей дивной шляпы мерзкая отбивная с двумя черными точками — молящими глазами — посередине. Лара содрогнулась. Карусель звякнула и остановилась. Может быть, это лицо осталось там, в зеркале? Земля ушла из-под ног. Лара упала на скамью. Негнущимися пальцами не глядя достала из сумочки синий флакончик с каплями «если невмоготу». Выпила одним глотком до дна. В голове зашумело. Все поплыло перед глазами. Но Лара встала и быстро пошла, почти побежала в сторону дома.
Ей открыл удивленный Ожогин. Он не заметил, как она ушла, думал, что она дремлет в спальне. Он открыл было рот, чтобы упрекнуть ее за безрассудный поступок, но она потрепала его по плечу и просквозила в гостиную. Он что, обокрал Щукина? Везде вместо зеркал висели новые акварели. Кажется, это того же художника, что и пляжные истории, которые обнаружились утром в ее спальне? Две женщины на мосту, а мимо наперегонки летят их шляпы и чайка. Лара вспомнила начало фильмы «В сиянье грез тебя ищу». Там был рисованный задник с чайкой. Если она, Лара, на картине справа, то кокетка слева — Лиза Нарецкая, по сюжету обманщица и предательница. Когда съемки закончились, Лиза сбежала с оператором Ливадини. Помнишь, душа моя? Лара говорила быстро и слегка невнятно, пытаясь скрыть от Ожогина свое лихорадочное состояние. Ожогин, подозрительно глядя на Лару, объяснял, что коллекцию картин заказал еще в прошлом году у француза Митри. Прибыть она должна была к концу лета — к ее, Лариному, дню рождения, но два дня назад оказалось, что большая часть полотен уже в Москве. Так почему бы… Да, да, она все понимает, не надо лишних объяснений.
Лара прошлась по гостиной. Заметила, что предусмотрительный Ожогин забыл снять зеркальную окантовку дверей, но успела отвернуться. Скорей к себе, в спальню, к бюро, налить сладкого кофейного ликера. Туда же, в хрустальный стакан, было вылито почти все содержимое второго флакончика. Выпито залпом. Сразу стало теплее, внутри поднялся спокойный теплый ветер, готовый повлечь Лару дальше от скучной кровати, ненужного теперь туалетного столика. В бильярдной есть еще ликер — это она помнила точно.
Лара уснула на кожаном диване, запрокинув голову и отбросив в сторону белую руку с бокалом из- под ликера. Так, чтобы оператору было удобнее снять ее позу волшебного угара.
Проснулась она в кромешной темноте. Микстура все еще действовала — тела Лара не чувствовала. Она встала и поняла, что идет в спальню Ожогина. Тот спал. Она прислушалась. Во сне он назвал ее Раинькой. Она подошла ближе. Его сон был тяжел, вязок, густо пах забродившим коньяком, коего вечером в непрекращающейся панике было выпито немало. Но Лара не заметила этого — впервые за многие годы она почти взлетела, едва прикоснувшись к Ожогину. И его подняла над влажной от пота простыней. Ожогин понимал, что происходит нечто дурное, неправильное, опасное, но не мог остановиться.
— Не сгорели, — прошептала она, взяла его руку и провела пальцами по живой коже губ.
Ожогин вздрогнул. Это была его Раинька, а не кинодива Лара Рай, надежно скрытая от мира под густыми слоями крема и пудры, которая иногда — по долгу многолетней близости — снисходила до него. Он чувствовал тогда ее напряжение, скуку, знал, что мысли ее витают далеко, где-нибудь в новом салоне замшевой обуви или во вспомогательных будуарах фантазий. Но сейчас его осторожно целовала та Раинька, которая десять лет назад умела светиться в темноте. Она повернулась к нему спиной, но, приподнявшись на локте, он мог видеть, как нежно открывается ее рот, называя чье-то имя. Тихо, едва
