фигурировал плотного телосложения молодой человек с обиженным взглядом — приглашал министра национальной почты, такая вот должность, возглавить кинопроизводство всей страны. Хотел превратить фильмовый бизнес в нечто, сравнимое с нефтяными разработками: колоссальное производство, колоссальные доходы. «…Миллионы долларов, которые никто не предполагал вкладывать в несерьезную индустрию, не дающую гарантий, потекут рекой, как только у руля встанет государственный почтмейстер Вилли Хейс». Заманив в тенеты черно-белых грез видного чиновника, уже известного умением «привлечь инвесторов в пустыню», Цукор полностью менял масштаб дела. Следующий номер «Синематограф мэгэзин» сообщал о том, что Цукор вершит революцию: он решил перевести кино в другой ранг и ставить серьезные пьесы для среднего класса, который и платить будет больше, и реноме синематографа поднимет своими наманикюренными ручками.
Он пошел на сговор с пуританами, протестантской церковью, чье влияние оказалось столь сильно в Америке, что они обложили фривольные сюжетики, как зайцев, и уже готовились растерзать их. Но Цукор сам написал кодекс о победе добродетели и о том, что силы зла получат по шапке, если долго будут мурыжить силы добра. Ожогин думал, что неудачники Старого Света если и добираются до Нового, то живут там в условиях большого притона, а вот вам — пожалуйста! Потрясающе! Законодательство по драматургии и режиссуре. Если сам бы он в те годы… Факты, удивительные названия неведомых фильмов и имена неведомых авторов сыпались с иностранных страниц, будто в чужой прихожей случайно открылся шкаф и оттуда хлынул поток вещевой неразберихи. Будто с сорочками и ботинками туда упрятали и пуда два ярмарочных персонажей. Ожогин закрыл газету и откинулся на кресле. Переводчик глотнул воды из стакана и уже снова сидел на изготовку.
Чудеса! Много картин они с Васей делали в год раньше, пятиэтажная кинофабрика его почти простаивала сейчас в Москве, но все это не сравнимо с тем, что открывается взору. Неужели надо было все-таки ехать в Америку тем пароходом, на который спешил его далекий родственник — вместе с ним они добирались уж почти как двадцать лет назад до Москвы из забытого Богом пыльного Херсона. Сейчас уж поздно паковать чемоданы. Сейчас там правят другие храбрецы. Да и… — он кивнул Пете на верхний столбик газетного листа:
— А по-ихнему исполни, милый друг.
Студент блеснул очками и затараторил. Ожогин озадаченно смотрел на кругляшки очков — в них отражались газетные картинки — и продолжал думать: «Эдакое курлыканье как выговорить?.. А немым как работать?..» Студент несколько разошелся — читал уже с выражением и не без пафоса. Ожогин внимательно смотрел на Петю, а на самом деле — на фотографию человека с усиками и в мягкой короткополой шляпе, которая отражалась на плоскости левого стекла очков.
— А про усатого прочти, — попросил он переводчика.
— Балет. Пантомима. Или шекспировские могильщики раскопали клад в виде вечного клоуна? «В» и «К», Александр Федорович, с большой буквы. Чарли Чаплин скоро завоюет всю Европу. Он заставил рыдать тысячный зрительный зал, который за секунду до слез икал от смеха…
— Есть еще подробности?
— В этом номере нет, но я могу поискать.
— Да, на сегодня хватит, в следующий раз. Останетесь к ужину, Петр Никитич?
Так шел день за днем. В феврале еще несколько раз выбрались в Ялту. Дачников и беглецов от столичной жизни было совсем немного. Ресторации закрыты. На одной из улиц, размокшей от частых дождей более других, на стене скособоченной мазанки увидели совсем уж доисторическое объявление — «Спиритические фотографии м-сье Манже».
— Бог мой, это же старые трюки с двойной экспозицией — изготовление фотоальбомов, населенных духами почивших родственников! Не может быть, что они продолжают тут промышлять этой низкой придумкой. Уж лет как пятнадцать подобные предприятия сошли на нет… Зайдем? — Ожогин сделал знак шоферу остановиться и подать назад. Маневр привел к тому, что левые колеса увязли в канаве.
— Э, нет, Саша. Даже не уговаривай и сам не думай, — отозвался Чардынин.
Ожогин смотрел на прибитый к стене холст, по загрунтованной поверхности которого прыгали буквы и кривлялся рисунок: из клубов дыма торчала тренога и фотоаппарат, почему-то склоненный вбок, как голова повешенного. Александру Федоровичу показалось, что за мутным окошком мелькнул свет.
— Какая-то чертовщина. И правда, не пойдем — пошлем Петю, он юноша безотказный.
Автомобиль газанул и, откинув дугу из грязи, двинулся дальше.
Через день Петя, хохоча в кулачок, рассказал следующее: его посещение лавки фотографа-спирита совпало с приходом туда полицейского пристава.
— И дальше было целое представление, фарс и шапито воедино! Пристав точно знал, куда идти и что искать, а я, прикинувшись газетчиком, следовал за ним. Сообщаю: комната, обитая черной тканью, манекен, одетый в тюль, и в чулане за просцениумом расставлены десятка три кукольных голов с разными париками и всякой театральной мишурой на лицах — где усы штук по пять на одной физиономии, где глаза — пары по четыре. Все, знаете ли, готово для макияжа головы несчастного покойного, чьи родственники жаждут фотографий духа. И еще много других аксессуаров из всех областей человеческой деятельности — ракетки, грабли, перья, книги, лопата, швейная машина, даже зубоврачебное кресло! Полагаю, пока усопшие были живы, ими так родственнички не интересовались… Это, знаете ли, чеховиана какая-то на черный манер! — тут Петя уже давился от смеха.
И Ожогин, и Чардынин первый раз видели его в таком возбужденном состоянии, и Василий Петрович пытался незаметно сделать знак прислуге, чтобы принесли чай или успокоительные капли.
— Но-но-но, господа! В каком положении полиция! Оказывается, эту шайку — работают две персоны, турки, называют себя «торговцами утешения», — так вот, их разгоняют раз в год, а они перемещаются из города в город и все находят новую клиентуру… Мракобесие! Средневековье… А, это капли? Дайте мне ведро!
Петю уложили на диван, положили на лоб влажное полотенце и до вечера не беспокоили. На следующий день он пришел в себя, снова сделался собран и тих, но как только дело касалось перевода про синематографические трюки, в глазах его появлялось беспокойство.
Звали иногда Ожогина в гости на соседние дачи, но он отказывался, мотивируя нездоровьем. Петр Никитич писал от его имени объяснительные письма.
Однажды утром — уже чувствовалась весна, уже был март, уже море перестало быть мрачным — Ожогин не без стеснения заговорил о деле, которое откладывал несколько недель.
— Вася, может, поедем, посмотрим, что с теми землями под студию?
— Конечно! — радостно воскликнул Чардынин. — Как же не поедем, когда сей же час и поедем!
Оставив авто на верхнем шоссе, они стали осторожно спускаться вниз. Местность террасами шла к морю. Заросли низкорослых дубков, ясеня, можжевеловых и барбарисовых кустов, растущих дико и привольно, местами вдруг удивляли благообразной ухоженностью. Как будто чья-то рука старательно поработала над преобразованием дикой природы. Вдруг на их пути попался деревянный скворечник о двух этажах — дачка, не дачка, не пойми чего. Участок вокруг скворечника был огорожен хилой изгородью. Ожогин с Чардыниным озадаченно переглянулись. Через несколько шагов открылся еще один скворечник. За ним — другой, третий. Стали появляться люди. Тащили доски, гвозди, топоры. Всюду слышался стук и звон, крики рабочих с крепким матерком. Во всем чувствовалось возбуждение, которое бывает при хорошо идущей работе. Чардынин остановил одного мужика с мешком пеньки.
— Что здесь происходит, любезный?
— Так дачки… дачки, значит, строим… для господ…
— Управляющий где? — отрывисто спросил Ожогин.
Мужик махнул рукой в сторону:
— Контора там…
Контора — такая же деревянная недостроенная дачка, как и все остальные — располагалась почти на берегу моря. На их стук выскочил лохматый неопрятный человечишка в затрапезной грязноватой рубахе и с бутербродом в руке.
— Ожогин. Владелец этих мест, — отрывисто бросил Ожогин. — А вы, милостивый государь, позвольте полюбопытствовать…
— Это вы милостивый государь!.. Это вы позвольте полюбопытствовать!.. — вдруг завизжал
