человечишка и, размахивая бутербродом, принялся наскакивать на Ожогина и Чардынина. Те непроизвольно сделали шаг назад. — Это вы должны были строиться… реализовывать… охватывать… осваивать… Однако ничего не происходило. Ни-че-го! Ни колышка, ни кирпичика! А условия своего контракта вы читали? Вы приобрели землю не во владение, не-ет! — он угрожающе помахал перед носом Ожогина масляным пальцем. — А для подъема на ней индустрии, вот для чего! Управа была очень вами недовольна, очень! Были вторичные торги — я вам писал, письмо было вручено, у меня и квитанция имеется. Проспали, милостивый государь, да-с, проспали!
— Вася, ущипни меня — это что, галлюцинация? Бред? Фантом? Я протягиваю руку и сквозь него хватаю булку на столе? — Ожогин, не глядя на мерзавца, выкинул вперед руку и уперся пальцем в грудь управляющего. Тот подскочил и завизжал еще громче.
— Саша, не надо… Прошу тебя, не надо! Пусть разбирается адвокат, — взмолился Чардынин, по дрожи в голосе друга понявший, что сейчас может начаться «сеанс бокса», как еще в по-за-те, совсем давние, годы называл он ожогинские неожиданные приступы ярости, которые тот отменил в себе еще во время запуска первой фильмы, кажется, это был «Забытых листьев ураган», еще до Лары. — Саша, не надо, — шептал он, почти не открывая рта, и тащил Ожогина прочь.
Через пять минут они уже сидели в автомобиле. Ожогин, весь красный, дышал прерывисто и часто. Чардынин успокаивающим жестом похлопывал его по руке.
— Ну что, будем открывать контору, Саша? Здесь найдем юриста или надо выписывать из Москвы?
Глава 7
Ленни переживает головокружение от успехов
Ленни спешила. Еще надо было успеть заскочить домой — надеть что-нибудь приличное, достойное вечеринки по поводу открытия фотовыставки, где будет представлено целых пять ее работ. А рядом будет Родченко, Всеволод Манчестер, чьим снимкам с высоты птичьего полета она поклонялась, еще… Ах, боже мой, да кого там только не будет! Ленни перелетала с тротуара на тротуар, перескакивала через сугробы и подернутые ледком мартовские лужи, распевая почти в полный голос какую-то детскую песенку. Прохожие с удивлением оглядывались на нее. Кто-то отшатнулся. Кто-то улыбнулся. Молодой человек в студенческой фуражке схватил ее за руку, пытаясь остановить:
— Эй, мотылек, возьми меня с собой!
Она засмеялась и выдернула руку. Ей было радостно, тревожно и нетерпеливо одновременно. «Выставка! Выставка! У меня выставка!» — твердила она про себя. Подъезд дома сам распахнул перед ней двери. Лестница сама вознесла наверх, в квартиру.
Лизхен уже была готова и стояла перед коробкой с духами: каким ароматом отгородиться от этих чумоватых футуристов, из которых мало кто действительно отличает нищету от художественной провокации. Одета она была скорее официально, чем нарядно: вся утянута, ряды маленьких пуговиц на рукавах от запястья до локтей и от шеи до конца длинного жакета. Ну просто директриса гимназии.
— Жоринька все еще на съемках — или как он это называет, — обернулась Лизхен, услышав, что Ленни входит в комнату. — В общем, не знаю где, но не телефонировал, и ждать не будем! И где он шляется последнее время? Вход в его гардероб таким образом свободен.
— А в той пиджачной паре, что я месяц назад стащила из-под носа у его киношных гномов, которые обрывали на ней пуговицы, могу я наконец пойти?
— Воля твоя, только смотри, чтобы тебя кто-нибудь из ваших анархистов не утащил в нору — они такие превращения маленьких девочек любят. И я надеюсь, обойдешься без усиков, как у этого новомодного чудака из американских комедийных фильмов?
Через несколько минут на такси (стон Лизхен: «Это наше разорение!») они уже мчали в сторону Калужской заставы. На развешивание работ Ленни не пустили — сказали, что этим будет заниматься сам куратор выставки, женоподобный детина по имени Евграф Анатольев, у него свое видение, концепция, структура, композиция, его не беспокойте, не тревожьте, не отвлекайте. Водитель уточнил адрес, и, когда подъезжали, Ленни поняла, что пятиэтажное здание из стекла и металла — это кинофабрика, точнее, наверное, бывшая кинофабрика Александра Ожогина. Того человека, в чьем доме она слышала стрельбу, чью большую голову прижимала к своей груди, чье грузное тело, как ребенка, пыталась обхватить, укрыть от внезапного жуткого горя. И ведь в приемную на студии она когда-то к нему билась. Что с ним сталось? Теперь здание выглядело покинутым. Для выставки предоставили павильон на первом этаже.
Автомобиль немного поплутал вокруг здания — объехали несколько входов — и остановился около открытой двери, дорогу к которой перегораживал громадный сугроб. Чтобы попасть ко входу, надо было взобраться на сугроб по продавленной в снегу тропинке и потом сползти вниз. Вероятно, это альпийское скалолазание инициировал сам Евграф Анатольев. Обойти снежную баррикаду ни справа, ни слева не получалось. Ленни подняла глаза и увидела, что на верхнем этаже здания горит свет. Она отошла подальше и взобралась на пристройку павильона, чтобы разглядеть, что там, за окнами: может быть, идут съемки? А вдруг? Действительно, размытые тени маячили за стеклами в морозных разводах. Быть может, это актеры, замурованные тут с давних времен с оператором-фантомом? Но тут свет погас. А у входа, наоборот, зажегся. В окне появился Евграф Анатольев в фартуке горничной.
— Вот и вы, Ленни Оффеншталь! Готовлю суп из яств родной природы — придите к нам на выставку, народы! — провозгласил Евграф жуткими стихами. Ленни и Лизхен поежились. — Ну, лезьте, лезьте! Новое искусство требует движения, кинетики! Тело зрителя должно оказаться, так сказать, на острие векторов! Летом мы установим тут резиновое полотно для воздушных полетов, — деловито добавил он.
Когда Ленни и Лизхен были уже на вершине сугроба, в дверях появилась интересная пара: высокий крупный мужчина в ярко-красной шубе и полицейский пристав.
— Это же Маяковский, — шепнула Ленни на ухо Лизхен. — Что там происходит?
Красная шуба и пристав переругивались.
— Я тут присланный для слежения за спокойствием в широких смыслах, — бубнил пристав. — А в неожиданных одеяниях пущать не велено.
Однако поэт не был готов снять свое огненное великолепие. По всему было видно: то, что откроется под шубой, еще меньше будет соответствовать «спокойствию в самых широких смыслах».
— Смените одеяние, пущу, — продолжал бубнить пристав.
— Никак невозможно. Придется ехать домой, опоздаю к началу чтений, — утверждал Маяковский.
Дискуссия прекратилась довольно неожиданно: полицейский предложил господину поэту три рубля на конку. Тот быстро согласился, выхватил у пристава трехрублевый билет и крикнул в глубины здания:
— Пришлите Велеречивого с лопатой — второй раз в гору не полезу! Пусть скопает, к черту, свой сугроб!
Увидев Ленни и Лизхен, большеголовый кумир расставил руки и дал им знак скатываться прямо в его объятия. Что они и сделали.
— Но вы же вернетесь? — отважилась спросить Ленни.
— За вами? — молниеносно отреагировал Маяковский, глядя на нее, но обращаясь явно к Лизхен.
Лизхен неодобрительно хмыкнула и двинулась внутрь. Мимо нее просквозил Велеречивый — щуплый юноша, который начал спешно раскапывать в снегу дорожку.
— Почему он совсем без зубов, ваш командор? — спросила Лизхен у Ленни, оглядываясь, куда бы бросить шубку. Ни одно место не показалось ей достаточно безопасным.
— Думаю, случись революция, она оплатила бы ему новую челюсть, но ведь не случилось. Он дикий… — сказала Ленни, и они вошли в ярко освещенный зал.
Когда Евграф Анатольев, поэт крошечных форм, точнее формочек — втайне от друзей он делал по вечерам песочное печенье и тем успокаивал шалившие нервы, — неделю назад впервые вошел в
