— Так ли, так ли.
— И когда же нам ждать первых фильмовых картин?
— Как только построю кинофабрику.
— У нас тут господин Ермольев уже строил фабрику, — вступил в разговор «долговязый фрак». — Может быть, видели за городом павильоны? — Ожогин кивнул. — Только дело отчего-то не пошло. Павильоны, господа, в полнейшем запустении, а господин Ермольев в полном здравии пребывает в Москве.
— Все дело, господа, в месте, — важно сказал «низенький круглый фрак». — Надо правильно выбрать место. Одни и те же деревья в разных местах плодоносят совершенно по-разному.
— Господин Яблочкин — садовод-любитель, — шепнул Ожогину преводитель. — Вам, Александр Федорович, непременно надо побывать в его Эдеме. Исключительной красоты картина!
— Все дело в том, что господин Ермольев имел несчастье начать строительство во время войны, а войны, как известно, не благоприятствуют искусствам, — сказал Ожогин и обратился к Яблочкину: — И вы можете указать здесь поблизости счастливые места?
— А как же! Неподалеку от Гурзуфа имеется прекраснейшая местность, сам бы купил, да средства не позволяют. Урочище Артек. Не слыхали о таком?
Ожогин покачал головой. Не слыхал, а предводитель уже махал белыми холеными руками:
— Господа, господа! Ни слова о делах! Прошу не забывать — сегодня у нас бал! Дамы заждались! Танцуем, господа, танцуем! А вас, господин Ожогин, прошу со мной! — он подталкивал Ожогина дальше. — Прошу любить да жаловать: семейство мое. Жена — Тамара Феофилактьевна, — внушительная дама, похожая на вертикальную клумбу, сделала реверанс. — Дочь — Феофила, названа в честь покойного тестя. Фуфочка, милочка, покажи нашему гостю чудесный вид с балкона. Вы поразитесь, уважаемый Александр Федорович, как безграничны морские горизонты, если наблюдать их с балкона нашего скромного уездного Дворянского собрания.
Ожогин не успел опомниться, как уже был ведом узкими переходами на неведомый балкон. Фуфочка, держа его под руку (и когда он успел подать ей руку?), семенила рядом, поминутно бросая на него быстрые и какие-то странно понимающие взгляды. Как будто знала о нем что-то, о чем он сам еще не догадывался. Он тоже исподволь глядел на нее. Фуфочка была дебелой девицей с крупным лицом, на котором выделялся мясистый нос. Ужимки ее показались Ожогину комичными. На ходу она слегка подпрыгивала и как бы невзначай прижималась к спутнику. Поднялись на второй этаж. Балкон дворянского собрания выходил на набережную. Никаких безграничных морских горизонтов с него не наблюдалось, однако Фуфочка, поводя нежными ручками, похожими на бревна средней толщины, начала шумно восторгаться видами.
— Не правда ли, Александр Федорович, прэлэстно? — то и дело обращалась она к Ожогину, хватая его за рукав и поворачивая в разные стороны.
«Ох, неспроста это! — подумал Ожогин. — Неспроста затеян этот прэлэстный тет-а-тет!» Он засмеялся неожиданно пришедшей ему в голову мысли, что предводитель просто-напросто подсунул ему свою засидевшуюся Фуфочку. Авось что выйдет. Фуфочка радостно вторила ему мелодичным квакающим смехом. Но тут послышался шум, громкие возгласы, крики, и на набережную вступила колонна людей. Они шли, горланя песни, топоча, хохоча, дудя в свистульки, изо всех сил развлекая самих себя. Ожогин повнимательней взглянул вниз и присвистнул. Люди были абсолютно голыми.
Нет, он и раньше слыхал, что в Коктебеле под предводительством волосатого поэта живет колония нудистов. Бродят по побережью, предаются свободной любви, пишут стихи, рисуют картинки. Мысль о свободной любви в пределах одной дружеской компании, когда мужья и жены меняются партнерами по кругу, вызывала у Ожогина легкую гадливость. Ну, бог с ними, с коктебельскими старателями. Но чтобы вот так, среди бела дня, посреди города демонстрация натуралистов… Такого он не ожидал! А натуралисты вдруг начали приплясывать и вовлекать изумленную публику в свои ряды. Кто-то смеялся, кто-то шарахался, кто-то, загородив глаза, убегал прочь. Седой бородатый старик, грозя кому-то тростью, выкрикивал что-то возмущенное. «Да где же, наконец, полиция!» — раздавалось то тут, то там. Между тем Фуфочка, изящно перегнувшаяся через перила, тоже взглянула вниз, слабо вскрикнула, взмахнула руками и упала в обморок. Ожогин подхватил ее под мышки.
Не зная, что делать со своей нелегкой ношей, он подтащил Фуфочку к краю балкона, попытался прислонить к перилам, но она обмякала, оседала и все тяжелее наваливалась на него. «Вот черт! — думал Ожогин, вертя головой во все стороны. — Вот дурацкое положеньице! А ведь все подстроено, все! Она и без этих натуралистов, как пить дать, в обморок бы грохнулась! Как нагрянут сейчас папенька с маменькой, а тут, извольте видеть, объятья!» Вдруг ему показалось, что за балконной дверью маячит знакомая фигура. Он прислонил Фуфочку к стене и, придерживая одной рукой, чтобы не упала, высунул голову в дверь. Так и есть. Верный Вася Чардынин, окончательно затосковавший в бальном зале, поплелся, видно, за ним с Фуфочкой и теперь томился один-одинешенек в верхней гостиной. Ожогин свистнул. Чардынин обернулся.
— Стул! — страшным шепотом «крикнул» Ожогин. — Стул тащи!
Чардынин в полнейшем недоумении подтащил к балкону стул.
— Что там у тебя, Саша?
— Куль с тюлем, — кивнул Ожогин на Фуфочку, разукрашенную кружевами и лентами. — Давай помогай. Да осторожней, как бы не уронить!
Они вдвоем усадили Фуфочку на стул, придали ей устойчивое положение. Фуфочка глубоко вздохнула. Веки ее затрепетали.
— Бежим! — по-прежнему шепотом «крикнул» Ожогин.
Они выскочили из гостиной, скатились по лестнице вниз, схватили в передней первые попавшиеся цилиндры и припустили со всех ног по набережной вслед за удаляющейся колонной нудистов. Пробежав несколько сот метров, остановились, поглядели, тяжело дыша, друг на друга и принялись хохотать, приседая и хлопая себя по коленям. Публика, еще не успевшая прийти в себя после лицезрения голых людей, с изумлением взирала на двоих во фраках и сбившихся набок бабочках.
— Куль с тюлем! Куль с тюлем! — плакал от хохота Чардынин.
Так, хохоча и сдвинув на затылок цилиндры, они уже не спеша двинулись по набережной. Дошли до какого-то кафе и сели за столик под полосатым тентом.
— Надо бы выпить, Вася, после такого-то потрясения.
— Только не шампанского! Сыт по горло, благодарствую.
— Так коньяку.
Они лениво потягивали коньяк, грея носы на предвечернем, почти уже июньском солнце. За соседним столиком замечен был ими странный человек, неподвижно сидящий перед пустой кофейной чашкой. Он сидел, положив одну худую ногу на другую — будто две соломинки подломил — и глядя, не мигая, перед собой. Его лицо, казалось, было вырезано из цельного куска дерева — сухое, желтоватое, шершавое, с прямым прямоугольным носом, прямым прямоугольным ртом и прямоугольными глазами, будто намеченными, но до конца не прорезанными Создателем. Лицо было так же неподвижно, как он сам. Оно ничего не выражало, кроме усталости и покорности. Старенький залатанный пиджачок и стоптанные башмаки говорили о нем больше, нежели эта усталая покорность.
— Кто таков? — спросил Ожогин у официанта, указывая на незнакомца.
— А-а! — тот презрительно махнул рукой. — Местный актеришка. Вечная история-с. Заказывают кофию-с, а уплатить нечем-с. Так и сидят-с, пока кто-нибудь не заплатит-с.
— Ну, так впиши, любезный, в мой счет.
— Слушаю-с.
Официант подошел к странному человеку и прошептал что-то ему на ухо, делая жест в сторону Ожогина. Тот, по-прежнему недвижим, перевел на Ожогина глаза и слегка прикрыл их, словно благодаря. В лице его ничего не дрогнуло.
Они посидели еще немного и поехали домой. По дороге Ожогин остановил шофера.
— Вот что, милый, давай-ка в Гурзуф. Знаешь такое урочище — Артек? Вот и славно. Съездим, Вася, пока не стемнело.
К урочищу они подъехали, когда уходящее солнце уже золотило стволы сосен. Воздух был напоен медом. Море еле-еле шевелилось. Горы высились по обе стороны лощины. Ожогин и Чардынин спускались
