покойно. Притихли эйсбаровские черновики, на которых кривлялись его остроугольные рисунки; застыли на давно открытых страницах фолианты по истории мировой живописи — и заснула в пыли Венера на старой мятой фотографии. Среди хлама на большом письменном столе, обитом коричневой фланелью, возвышалась уже горка чистых листов бумаги, поглядывая на мусор с очевидным высокомерием нового дела, ради которого забудут старое. Отблески огоньков, прыгающих в печке, бегали по шелковой драпировке ширмы. Было хорошо. Ленни устроилась на краю широкого дивана, высвободив себе место между книжками, и поедала n-ную баранью котлетку, дирижируя косточкой в такт своим разглагольствованиям.
— Так молниеносно смыть с Жориньки мелодраматическую патину — просто браво, Эйсбар!
— Не будем умалять твоего вклада, ведь именно ты привезла нас с Гессом на дачу, где он обитался. Кстати, он вроде бы делал там тебе какие-то намеки, не правда ли?
— Вообще-то да. Но слушай, это же его новая игра в римского цезаря и сердцееда! Нельзя относиться к этому серьезно — он же актер. Теперь надумал играть на сцене. Ах, все это поза перед Лизхен и вообще… — закончив с котлетами, Ленни деловито принялась за сыр. Все ее тело чувствовало, что наконец-то — вот только что! — она выздоравливает! И наконец-то их двусмысленная, какая-то полуподвальная любовь с Эйсбаром становится ясной, простой для жизни. Такой веселой и теплой она и начиналась.
Эйсбар валялся рядом, у стенки, меланхолично перебирая одну за другой фотографии Ленни, которые та успела захватить, когда Жорж выдергивал ее из гостиной. Это были снимки, сделанные на съемочной площадке «Защиты…». Взгляд Эйсбара рассеянно перескакивал с одной фотографии на другую — как мячик: скок! скок! Впервые за много месяцев он чувствовал покой и умиротворение. Расслабленность, которая зиждется на знании масштаба своей силы.
Они не заметили, как перешли на «ты». Они были спокойны и счастливы. Каждый — своим.
— Удивительно, Ленни! Если бы я не знал наверняка, что это происходит у меня на съемках… Ты видишь все шиворот-навыворот, наоборот. Что по-своему неплохо, — Эйсбар, усмехаясь, рассматривал снимок, поймавший склоку в массовке. Дальше — огромный бутерброд с кружочками колбасы, за которым угадывается лицо Гесса. Ухо во весь кадр — непонятно чье. По направлению к нему движется указательный палец.
— Это чье ухо?
— Конечно, госпожи Зарецкой! Ты не помнишь скандал про метод Станиславского, который она тебе устроила — «дайте мне зерно, дайте мне зерно!»? Да ты, наверное, и не слушал ее вопли.
— Вопли? Она очень широко открывала рот, это я помню. А вот, собственно, вижу и этот рот. А это внутренности Гессовой камеры? Шестеренки адовых кругов. Да у тебя тут, ангел Ленни, подробная хроника изнанки. Думаю, для плаката непросто было отобрать кадры.
— Для плаката я снимала отдельно — я же не дурочка. Я еще на съемках поняла, что… В общем, ты оказался великаном. Не в шуточном смысле, не в сказочном, — Ленни запрокинула голову на подушку и говорила, полузакрыв глаза. — Сегодня, когда я смотрела фильм на большом экране, то думала, что такое кино могли бы делать исполины, те, которые жили в мифическом правремени. До богов. Они видят людей сверху и передвигают горы, как будто стряхивают крошки со стола.
— Боже, что у тебя в голове! — рассмеялся Эйсбар. — Какие-то великаны-кинематографисты! У вас такая непростая головка, мадемуазель Оффеншталь. Ну хорошо, а что тебе не понравилось? Я видел лицо непримиримой Ленни во время фильма.
Ленни привстала и посмотрела ему в лицо:
— Ты свободен, как будто ты единственный человек на Земле. Ни сомнений, ни преград. Честно? Меня преследовало ощущение кошмара.
— Ну, значит, ты мой идеальный зритель!
Ленни откинулась обратно на подушку.
— Не буду с тобой спорить, потому что ты великан, гигант. А я хочу быть стрекозой с киноаппаратом — так уж получается. Хочешь, я расскажу тебе о своей идее? Наверное, мне удастся снять фильм — ты же знаешь Евграфа Анатольева? Он помог провести переговоры. Если сработает… Пока есть только рабочее название — «Ветер». Точнее, это не один фильм, это проект — мы организуем колонну киноавтомобилей! Камера, передвижная проявочная лаборатория, переносной экран. Неостановимое синематографическое движение! Чистое кино — поймать мгновение! И передать его в конце дня тем, кто жил в это непредсказуемое мгновение — зритель таким образом оказывается необычным участником фильмы. Это другое существование кино, понимаеешь? Потом, возможно, будет целый кинопоезд.
— Я слышал, такой поезд собирались запустить во время войны. С более приземленными целями, конечно, — распространение военной хроники.
— Сначала киноавтомобиль. Ветер — сквозной персонаж фильма. Представляешь? — Ленни описывала фильм в летящих подробностях, но делала это, как оказалось, уже во сне. На мгновение она выбралась обратно в реальность. — Ты мне поможешь, если понадобится?
Эйсбар кивнул, хотя думал о другом — о том, что поезд можно облепить людьми, как мхом. А в Индии, наверное, так и происходит.
— Эйсбар, не знаю, что со мной происходит, но я проваливаюсь в сон, — бормотала Ленни, натягивая плед на голову. — После болезни… И ты так измял меня в зале. Было чудесно! Слишком чудесно — так растаять в кинозале. Можно я тут у тебя посплю? Надо предупредить Лизхен… А если снять отблески экрана на чьем-то обнаженном теле в кинозале? Без французского жанра, без фривольностей. Скажем, на мужской спине? По коже человека — теплой, живой, с ложбинками, лопатками — пробегают тени с экрана. Конница, река, чье-то лицо? Может быть, интересно, Сергей Борисович. У Жориньки чем не спина… — и она окончательно провалилась в сон.
Эйсбар сел и с удивлением посмотрел на Ленни. Режиссерская интуиция, как говорит кто-то из его ассистентов? Но она уже вовсю сопела. Он потушил люстру. Накрыл Ленни стеганым одеялом, а сам, отгородив письменный стол ширмой, уселся с бумагой и карандашами.
Утром в комнате его не было. На столе лежала записка: «Появилась надобность уйти. Доброе утро. Э».
Она вернулась домой на таксомоторе. В прихожей Жоринька разговаривал с кем-то по телефону. Увидев Ленни, он замахал рукой, мол, не шумите, очень важный разговор.
— Так мы договорились? Завтра в полдень, — он повесил трубку. — Вы не представляете, милая Ленни, что мне пришлось вчера вынести! Сволочь Студенкин не желает выплачивать гонорар. Контракт на «Безвинную жертву» полностью расстроен. Это ничтожество Милославский с его залысинами и гнилыми зубами будет играть мою роль. Думаю, не покончить ли с собой прямо посреди гостиной! Что вы на это скажете?
— Звезда в шоке, — сказала Ленни, проходя в свою комнату. Ей хотелось скорее остаться одной, чтобы, лежа на своей кушеточке, вспоминать вчерашний вечер.
На следующий день они встретились в новеньком баре, который англичане построили около своего посольства: Жоринька и князь Долгорукий. По такому случаю Жоринька с утра был чист головой и даже облачился в деловой костюм. Лизхен с некоторым удивлением смотрела, как он меняет шелковый платок в верхнем кармане пиджака под цвет галстука.
— У тебя пробы на роль директора банка, милый? — спросила она. Жоринька одарил ее своей знаменитой улыбкой и на прощание провел рукой по ее телу поверх шелкового халата — от скрещенных ступней к подбородку.
— Какая все-таки приятная линия, Лизхен… — и ушел. И она так никогда и не узнала, какую виньетку он придумал.
В баре в это время дня было безлюдно. Долгорукий с удовольствием поместился бы на диванчике возле низкого столика, однако Жоринька уже взгромоздился на высокий металлический табурет, вертелся в разные стороны и стучал по барной стойке, требуя к себе внимания. Официантка — тоже новшество, еще недавно в питейных заведениях подавали только мужчины, — заглядевшись на «люцифера Александриди», как Жориньку величали в газетах, опрокинула бутылку двадцатилетнего виски.
— Ах ты, сокровище мое! — произнес Жорж с умилением и похлопал ее по попке. Затем повернулся к Долгорукому. — Такая-то красота, князь, и сама в руки идет! Однако я, как человек чести, всегда верен той,
