нечто своеобразное. Вообще, Америка есть удлинение. Но допустимо ли считать удлинение чего-то, уже наличествующего… новым феноменом, новым измерением?
Такого рода рассуждениями человек мог заинтересовать Потоси, но одновременно он сам удивлялся универсуму собственных мыслей и в результате, опять-таки, подпадал под диктат свойственного его собеседнику стиля мышления:
— Вы не хотели бы чего-нибудь съесть, господин Потоси?
— Я не ем.
— Как, вообще никогда?
— Я не ем в данный момент.
— Ах, вот как.
Взгляд Потоси регистрировал всё. По ту сторону его выпученных глаз фрагменты мира соединялись в новую констелляцию. Благодаря своему интересу к этрускам и вообще ко всем проявлениям жизни в эпоху античности, он, очень может быть, воспринимал и жесты, карьеры, навязчивые идеи окружавших его людей как более или менее удачные копии дионисийского шествия к царству теней.
В то, что Потоси — чудак «не от мира сего», никто не верил. Во-первых, он был финансовым гением и всегда, как бы ниоткуда, доставал необходимые ему денежные средства. Во-вторых, своей манерой перескакивать с одной мысли на другую он только крепче привязывал к себе собеседника. Для этого человека, внешне не особо привлекательного, интеллект служил оружием, не только укреплявшим его репутацию, но и позволявшим быстро оказаться в центре внимания:
— Что вы, Потоси, думаете о Томасе Бернхарде,[135] новоявленном австрийском чуде? Как следует оценивать его комедии, построенные на поношении святынь?
— Я вам не ящик с каталожными карточками, который в любую минуту можно распотрошить…
— Мои извинения.
— Этот Томас Бернхард — важная персона… На сцене. Он показывает, что, куда ни глянь, не увидишь ничего, кроме погони за удобствами: вот ведь в чем ужас.
— Вы пойдете на его следующую пьесу?
Но Потоси уже повернулся к другому своему почитателю…
Какого-нибудь жизнерадостного, толкового, сведущего в приятном общении человека исходящее от Потоси излучение запросто могло стереть в порошок. Когда галерист-антиковед замолкал, присутствующие начинали вести себя так, будто они обязаны развлекать его разговором. Но когда беседа переходила на темы обыденные, Потоси мог неожиданно для них натянуть вожжи: «Плата за квартиру… Ее уже давно никто не в состоянии вносить… Приходится идти на обман. Да, кстати: вызовите мне, пожалуйста, такси».
Когда посреди ночи он уезжал от нас — на заднем сиденье такси, с сигаретой в розово-мясистой руке, — мы сквозь заднее стекло видели современного человека, но вместе с тем и древнеримского сенатора наподобие Чарльза Лоутона, который в фильме «Спартак» требует уничтожения восставших рабов:[136]«Убейте их всех или самих себя».
Что Потоси держал в голове не только разницу между оттенками желтого у Мане и Моне, понятно без лишних слов. Высказывались предположения, будто он — в других городах — и случаев поразвлечься не упускал. Однако об интимной стороне своей жизни он никому не рассказывал. Все это было, казалось, побочными проявлениями его духа.
Где и каким образом Фолькер в конце шестидесятых познакомился с Раулем Потоси, я не знаю. Но, по всей видимости, их отношения быстро прогрессировали. Очень скоро Фолькер стал сотрудником Потоси, потом — совладельцем художественной галереи в центре Мюнхена.
Перед этим заведением красовались бронзовые изваяния баварских полководцев (как правило, неудачливых). А в самой галерее Фолькера окружали бюсты императоров Рима. В витрине из пуленепробиваемого стекла причесывалась нарисованная на черепке египтянка. Машинистка, работавшая в галерее, — фрау Буссар — носила вельветовые бриджи. На выходные она отправлялась в горы.
В лице Фолькера Потоси нашел смышленого ваганта, для которого стал Ментором и отцом. Урожай познаний, собранный владельцем галереи, теперь как из рога изобилия изливался на молодого веснушчатого рейнландца с роскошной рыжей гривой, плавно скользившего в своих зеленых штанах по мраморным плиткам пола. Фолькер же обрел стимулирующую его способности среду и возможность стабильного существования. Время от времени он садился в кресло времен Людовика XVI, позволял себе поболтать или наблюдал из окна галереи за прохожими перед отелем напротив.
Свою клетушку с божьей коровкой он покинул и переселился в квартиру неподалеку от жилища Потоси.
— Музей Кестнера в Ганновере[137] заинтересовался нашим Нероном.
— Знаете, Потоси, из-за отсутствия носа Нерон производит еще более сильное впечатление.
— Это лишь копия копии, — пояснил помолодевший Потоси, развалившись во втором синем кресле. — Сделана, вероятно, в Передней Азии. Вы заметили следы восточного — точнее, ассирийского — влияния вокруг губ Нерона? Статуя — откуда-то с берегов Евфрата. Так педантично завитки волос вырезали только в Двуречьи. И потом, взгляд императора не направлен на толпу, но отрешен, замкнут. Астрологически- медитативен. Типичный Вавилон!
— Из-за этой отчужденности Нерон кажется исполненным тайны.
— Потому-то Ганновер и заинтересовался им… В каждой римской провинции император выглядел по- другому. Нерон в Риме, Нерон на Евфрате, Нерон в Британии — три локальные вариации образа одного человека. Как ни крути, мы блуждаем во тьме.
Фолькер согласно кивнул.
Неравная пара: галерист, уже в годах, и его партнер, совсем юный; один — крупный, массивный, другой — тонкий и гибкий, как лоза; один — малоподвижный, другой — поспевающий всюду. Друг к другу они всегда обращались на «вы».
«Закажите несколько пачек расчетных формуляров».
Потенциальные покупатели приезжали из Болоньи, Тулузы, Братиславы… и в изумлении застывали перед витринами. Это вам не случайные клиенты: такие, что долго думают, не приобрести ли им четвертинку скульптурного портрета императора Гелиогабала, того самого, которого, как солнечного бога, несли в портшезе (вслед за золотым фаллосом) всю дорогу из Сирии в Рим, а там — из-за его выходок, немыслимых даже в позднем Риме, — утопили, семнадцатилетнего, в клозете. Галерея обменивалась корреспонденцией с Британским музеем, с Новой Глиптотекой в Копенгагене, с неаполитанским музеем «Каподимонте».
Клиентов приглашали отобедать в изысканный «Шварцвальдский трактир». Если же их не было, в полдень бросали в кастрюлю с водой «польские» или «регенсбургские» колбаски, а на десерт заказывали в ближайшем кафе ягодный крем.
До появления Фолькера в зале с античными фрагментами царила полная тишина. Под сигнальными устройствами медленно кружились пылинки.
При Фолькере они закружились совсем иначе.
— Потоси, давайте займемся и современным искусством, самым новейшим.
— Тогда придется расширить верхние помещения.
— А внизу останется Агриппина с ее сыновьями.
Фолькер в модной кожаной куртке и солнцезащитных очках носился туда и сюда по Швабингу, ездил в окрестные деревни, наведывался в мастерские художников. Планы перестройки верхнего этажа успешно осуществились. И тут оно началось…
Преобразования форм, редукция форм, отказ от формы… — все это в виде льняных холстов, покрытых акриловыми красками, вторглось в галерею. Старый мюнстерский скульптор-авангардист сам устанавливал на цоколях свои стальные скульптуры: сияющие шары, находящиеся в определенном соотношении со стальными же ромбовидными рамами. Зритель мог менять угол зрения. И каждый раз видел новое статико- динамическое членение пространства. На последующих вернисажах люди открывали для себя графические работы, на которых, например, из заштрихованной тушью черной волны вертикально выпрастывалась условно намеченная человеческая фигура (или только рука). Фолькер написал о таком рисунке в одном
