— Ты, Фолькер, делаешься таким… прозрачным.
— Это зависит от течения времени.
— Береза перед моим окном покрылась листочками. Но что тебе до того? Кризис, связанный с коровьим бешенством, обошел тебя стороной. А ведь в результате распространения этой эпидемии вся Европа за сорок лет могла бы превратиться в один сумасшедший дом. Цены на бензин взлетели до рекордной отметки… Милошевич, диктатор Сербии, арестован…[196]
— В Афганистане исламские фундаменталисты взорвали статуи Будды, созданные тысячу лет назад.
— Но зачем я тебе это рассказываю? Скажи лучше, слышно что-нибудь о Страшном суде? Были ли уже предзнаменования? Звучали ли трубы? Кто из композиторов писал для них музыку?
— Ты слишком много о себе возомнил, на твоей Земле.
— Я уже говорил, что деревья зазеленели?
— Да.
— Как мне избавиться от преследующих меня звуков? Тот жуткий хруст… Судебный врач… Я не догадывался, что он собирается делать… У меня на глазах. Запустил обе руки тебе в рот…
— Забудь… Все уже позади… Теперь я исцелен.
— Похоже, здесь происходит невероятное. Разговоры призраков.
— Я бы это так не назвал.
— Я надеялся, что жизнь, если очень постараться, может стать подобием Версаля — прекраснейшим праздником.
— Видишь, ты уже написал сколько-то страниц. Пиши дальше!
— Бог есть? Действительно ли высшая сила управляет чем-то?
— Я тебя не слышу.
— Совсем ничего?
— Вот теперь что-то уловил…
Перед ночным телеэкраном с кадрами падения Берлинской стены, с лицами восточных немцев, потоком устремляющихся на Запад, одна из моих реакций (уже после растерянности, радости, удивления) была такой: теперь Мюнхену, как самозванной тайной столице Германии, пришел конец. С этой ночи ты живешь в немецкой провинции. Отныне все будет крутиться преимущественно вокруг Берлина. Очень долго ты будешь слышать главным образом репортажи из Берлина или о нем. Этот большой кипучий город станет центром, пусть даже мнимым. Молодые люди, богатые идеями и желающие чего-то добиться в жизни, будут теперь отправляться на берега Шпрее, а не в тихий, дорогой, более ограниченный в своих возможностях Мюнхен. Сколько фантазии и сил надо было отдать Мюнхену, чтобы этот город упоминали, по разным поводам, на одном дыхании с Парижем или Мадридом? В будущем Мюнхен будут сравнивать — имея в виду его культурную притягательность — разве что с Лионом, Турином, Эдинбургом. Не одного меня раздражало и огорчало, что за какие-то считанные часы город наш оказался на обочине. У многих моих знакомых опускались руки: «Все новые проекты будут отныне осуществляться на Востоке и Западе, но не на Юге»; «Что такое наши двадцать театров в сравнении с сорока театральными площадками Берлина?»; «Конец криминальным романам из Грюнвальда, теперь ценятся только крими с Пренцлауэр Берг»; «Неужели и наши издательства переедут в новую столицу?»; «У нас остался единственный шанс: быть интересней, великодушней, безумнее… — стать более европейским городом, чем Афины-на-Шпрее».
Вот уже и первый поток восточнонемецких туристов появился, хоть и с некоторым опозданием, у нас на Юге. Через два-три дня после открытия границы «трабанты»[197] и переполненные поезда из Лейпцига, Дрездена, Карл-Маркс-Штадта добрались до предгорья Альп. Я из любопытства бродил среди вновь обретенных соотечественников и слушал их радостно-недоверчивые возгласы: «Глянь, Бабси, это и есть их знаменитая Мариенплац!»
Холодная война кончилась. Теперь всё в мире постепенно наладится, ведь оружие, которое может уничтожить земной шар, больше пускать в ход не будут…
Приезжие что-то покупали. Официанты в пивных держались дружелюбно со странными туристами из Гёрлица,[198] очень редко проявляли высокомерие или действовали в соответствии с известным принципом, популярным в нашем миллионном городе: «Для кельнера главное — элегантность».
Сумасшедшие дни: никто тогда не знал, как все сложится. Канцлер, чтобы успокоить население, обещал превратить Восточную Германию в «цветущий сад». Я злился на Гюнтера Грасса, который мрачно пророчествовал, что объединение Германии приведет к новой вспышке национализма и что, следовательно, оно несет в себе угрозу для демократии — опасность рецидива мании величия и возрождения милитаризма. Мне же казалось, что такая позиция ничему не поможет, ибо в ней нет позитивного начала.
В первое время после падения Берлинской стены мы с Фолькером полагали, что уж теперь-то с Востока, которому до сих пор зажимали рот, хлынет поток творческой энергии и жизнелюбия. Вслед за поляками, венграми наконец и восточные немцы, жившие в полной изоляции, завоевали себе свободу! Ни клочка этой свободы они уже не отдадут. Они с невероятным воодушевлением устремятся в новую жизнь, добьются фантастических достижений — как это произошло с Испанией, расцветшей после смерти Франко. Я помнил, как журналисты ФРГ хвалили восточнонемецких авторов за их «субверсивную честность», и думал, что вот сейчас в Гере и Лейпциге создаются талантливые рукописи, искрящиеся радостью Возрождения, что в сравнении с ними произведения западногерманских литераторов будут казаться устаревшими или чересчур утонченными.
Однако Германия не пошла по испанскому — эйфорическому — пути; она упустила такую психологическую возможность и, несмотря на свое богатство, объединилась на базе сетований (хотя повсюду — в частном порядке — люди с восторгом праздновали объединение). Радость и чувство благодарности, сохранявшееся чуть более полугода, так и не стали бросающимися в глаза доминантами немецкого характера. Да и вообще, насколько я помню, тогдашние публичные декларации (как самых высоких инстанций, так и ведомств, ответственных за отдельные сферы экономики), содержали одно и то же по-стариковски мрачное послание: «Мы живем во времена нехватки денежных средств… кассы пусты… Несмотря на увеличение экспорта ожидается стагнация»; между тем благосостояние населения неуклонно и ощутимо росло.
Летом 1990-го года Фолькер одолжил мне на месяц свой голубой «гольф», чтобы я съездил на новый Восток и посмотрел, что там происходит. В ГДР, тогда еще не объединенной с ФРГ, функционировал кабинет де Мезьера:[199] это правительство пыталось оценить ущерб, нанесенный гражданам страны за шестьдесят лет диктатуры, уже после гитлеровского рейха, и разрабатывало уникальную программу упразднения собственного государства. За круглыми столами противники прежнего режима — пасторы и чиновники, в одночасье осознавшие тупиковость социалистического пути развития, — дискутировали о том, как построить свободное и справедливое общество. Обсуждалась — правда, недолго — и возможность дальнейшего существования Германской Демократической Республики как демократичного в своей основе, пацифистского, «параллельного» ФРГ немецкого государства. Поборники этой идеи говорили, что необходимо сохранить для будущего гэдээровскую систему обеспечения населения яслями и детскими садами, а также многократно ссылались на будто бы характерную для восточных немцев «человеческую солидарность». По их словам, восточные немцы не хотели подчиниться концернам, этой сжатой в кулак экономической силе, мнимому или действительному «всезнайству» Запада. Но оттуда, с Запада, уже двигались на Восток колонны грузовиков с южными фруктами, унитазами и краской для стен. И потом, каким образом обанкротившийся Восток мог бы самостоятельно прийти к процветанию? Историко-психологический базис для существования двух немецких государств с пограничными шлагбаумами и разными денежными системами исчез. ГДР причалила к западному миру, а западный мир со всей своей мощью обрушился на палубу рабоче-крестьянского государства. Ради давно назревшего выравнивания условий жизни начались крупнейшие в истории инвестиции денежных средств. Но то, что на самом деле происходило за зашторенными иллюминаторами тонущей страны, оставалось незримым для внешнего наблюдателя. Подлинные биографии чиновников ретушировались, «младший брат» оказался осведомителем, работающим на диктаторскую СЕПГ, которая просто поменяла название;[200] жители Восточной Германии
