звания — я лучше в сторонку отойду. Но при этом буду внимательно наблюдать.
— Когда ж вы отошли в сторонку? — не унимался Михайлов, хотя Новиков уже толкал туфлей его валяный сапог, искренне полагая, что Ржевский этого не заметит.
— В восемьдесят третьем. Но я, по миролюбию своему, сохранил отменные отношения и с московскими братьями, и с петербургскими, и в недоразумениях служил меж ними посредником. А так вышло, что в Москве и иных российских городах, включая даже Архангельск, братья более состоят в елагинских и рейхелевских ложах, в столице же, ближе ко двору, куда сильнее шведское влияние. И получается, что многие российские вельможи находятся в подчинении у брата шведского короля и обязаны ему повиноваться. Да что вельможи — эти господа сидят по своим дворцам и выезжают разве что на придворные балы. Хуже другое — в прямом подчинении у герцога Зюдерманландского господин, возглавляющий ложу «Надежда к Нептуну», попросту — «Нептун». А это адмирал…
— Грейг! — перебил Михайлов. — Я что-то такое слыхал, да не поверил… Царь небесный, вот теперь все сходится!.. Слушайте…
— Алешка! — не выдержал Новиков.
— Да погодите же, сударь, дайте закончить! — сказал Ржевский таким тоном, что Михайлов замолчал. — Сейчас перейдем к Денису Нерецкому. Я знаю его с юности и всегда считал его неким ангельским созданием. У него прекрасный голос и слух, он даже сам сочиняет романсы, а когда поет — и каменные сердца слезами обливаются.
— Поет, значит… — пробормотал Михайлов.
— Но нелегкая занесла его в ложу «Нептун». Такой человек и должен мечтать о всеобщем благоденствии, рае в шалаше, торжестве всемирной добродетели и божественной справедливости. Но ему бы лучше мечтать об этом, сидя в своей деревне, у окошка, в шлафроке и ночном колпаке, и чтобы при сем по двору ходили румяные девки.
— Поет, стало быть…
— Алеш-ш-ш-ка… — прошипел Новиков.
— В «Нептун» Нерецкого втянул некий господин Майков…
— Ага! Вот и он! — воскликнул Михайлов и обнаружил у себя под носом новиковский кулак. В кулаке был зажат карандаш.
— Простите, сударь, — жалобно сказал Новиков Ржевскому. — Сами видите!..
— Вижу, — сенатор усмехнулся. — Потерпите, сударь, немного осталось. Нерецкий недавно переехал из Москвы в Санкт-Петербург и со всем пылом души взялся участвовать в «Нептуне». Но одно дело — торжественно принимать в масоны какого-нибудь новобранца, устраивать целый спектакль в темной зале с факелами, стелить ковер с тайными знаками, надевать кожаные запоны, словно мясники, и белые рукавицы. А другое — исполнять обязанности человека, связанного масонской клятвой. Клятва же такова: повиноваться гроссмейстеру, герцогу Зюдерманландскому, во всем, что не противно верности, повиновению и покорности, которыми я обязан моим законным государям и как светским, так и церковным законам сей Империи. А кто определяет, что «не противно»? Вот то-то. И мой нежный ангел опомнился, когда оказалось, что вот-вот начнется война со шведами. Да и то — долго бы проходил с закрытыми глазами, кабы я его попросту не припер к стенке. Я, видите ли, не слишком хорошо знал, что делается в «Нептуне», других забот хватало, а он мне поведал — чуть ли не под пистолетным дулом… Пока рассказывал — сам осознал беду и перепугался.
Новиков, не собираясь встревать в рассказ, черкал в альбомчике карандашом, время от времени поглядывая на сенатора.
— И тут он задал мне загадку. Вы, возможно, не знаете, но при вступлении в ложу каждый брат получает особое имя. Оно всегда латинское и заключает в себе комплимент. Скажем, если новый брат склонен строго выполнять правила и всем готов пожертвовать ради справедливости, его могут назвать Suprema Lex… перевести?
— Не надо, — ответил Михайлов, хоть и не понял латыни. Но признаться в своем невежестве не мог.
— Высший закон, — вдруг подсказал Новиков.
— Так вышло, что Нерецкий, сколько-то лет пробыв за границей, потом несколько месяцев живши в Москве, плохо знал столичных господ. Когда я его расспрашивал, то оказалось, что многих братьев он знает лишь по латинским именам. И он не смог мне объяснить, кто тот господин, что понемногу забирает власть в «Нептуне». То есть Грейга никто власти не лишал, более того — как раз было необходимо, чтобы он возглавлял «Нептун». Но рядом с ним завелся человек, который исподтишка настраивал братьев на весьма сомнительный лад. Он по-своему понимал клятву о повиновении — покорность законному государю для него была пустым звуком, словами, необходимыми, чтобы показать внешнюю верность, а при выборе следует все же предпочесть Карла Зюдерманландского.
— Когда найдем Нерецкого, я сам его расспрошу, — сурово пообещал Михайлов.
— Расспрашивать нужно будет господина Майкова. Этот побольше знает. Так вот, я отправил Нерецкого в Москву с письмами тамошним братьям. Я описал им положение, которое возникло в связи с войной. Вся наша надежда на флот, а как раз во флоте много офицеров из «Нептуна», и сам Грейг также большого доверия мне не внушает. Братья из «Аполлона», как я понял, в той же степени ненадежны. Но, к счастью, санкт-петербургские и московские ложи поддерживают связи, и с мнением почтенных москвичей у нас тут считаются. Нерецкий должен был привезти письма, подписанные самыми уважаемыми братьями, прямые обращения к тем, кто сбился с пути истинного и служит герцогу Зюдерманландскому. Но он задержался в Москве, а когда приехал — оказалось, что его караулят. Я предполагал, что так случится, и послал человека, чтобы не пустил Нерецкого в его жилище, а сразу привел ко мне. Но ничего не получилось. Хорошо хоть, что письма уцелели — и я ждал, что мне их сегодня принесут.
— Как они могли уцелеть?
— Нерецкий, не заезжая домой, отправился в гости и там оставил свое имущество. Странно, что мне их до сих пор не принесли…
— Он оставил свой сундук у женщины? — резко спросил Михайлов.
— Да, сударь. А что, это преступление?
— Нет! — Михайлов вскочил, неловко наступил на больную ногу и шлепнулся обратно в кресло.
Тут внесли столик, на котором был расставлен красивый серебряный кофейный сервиз и установили его между креслами. Лакей разлил по чашкам напиток с изумительным ароматом и ловко подал чашку хозяину.
— Я при необходимости могу хоть сейчас отправиться к самой государыне, — Ржевский пригубил кофей и одобрительно кивнул. — Я имею доказательства измены — в руки ко мне совершенно случайно попали письма, адресованные тому загадочному господину, именуемому Vox Dei. В самомнении ему не откажешь.
— Это точно, — согласился Михайлов, снова не уразумев латыни, но решив, что Ржевскому виднее.
— Но я этого не сделаю, пока не получу привезенных Нерецким писем и не доставлю их тем, кому они адресованы. Пусть заблудшие души одумаются — не то им не миновать рандеву с господином Шешковским, а я этого не хотел бы. Они лишь тем виновны, что одурманены идеей. Это как водка, протрезвеют — схватятся за головы. По моим сведениям, их около сотни.
— Вы беспокоитесь об изменниках? — удивился Михайлов. — А я бы их сам доставил к Шешковскому — и первым Майкова! Который не только изменник Отечеству, но еще и вор!
— Вор? A-а, я вспомнил. Это у вас он украл железный перстень, вообразив, будто такие носят в некой новой и тайной ложе, созданной в противовес «Нептуну». Занятный перстенек, он был приложен к тем загадочным письмам, попавшим ко мне промыслом Божьим, не иначе, и самое любопытное — у меня его тоже стянули. Полагаю, ребятишки. Супруга обещала дознаться и вернуть сие сокровище.
— Ребятишки?
— Кто ж еще. Слуги у меня честные. Недопитую чарку еще могут опрокинуть, недоеденный пирог исчезнет без вести. Но кольцо — нет.
— А я полагал… Да уж и не знаю, что полагать… — пробормотал Михайлов. От неловкости он схватился за чашку и едва не снес обшлагом сухарницу. Новиков, быстро подвинув ее на середину столика,
